Как следовало из Справки-доклада начальника Управления по начальствующему составу РККА Наркомата Обороны СССР Е. А. Щаденко от 20 марта 1940 г.: «… 1937–1938 годы в связи с очисткой армии было арестовано, исключено из партии и, таким образом, выбыло из РККА 35000, в том числе 5000 политсостава… Правда, из этого количества за 2-ю половину 1938 года и 1939 год восстановлено в партии и возвращено в армию 12000 командиров, это несколько смягчило, но не устранило остроты положения с кадрами»[4].
«Репрессии (Приложение № 1) нанесли серьезный удар и по руководителям зарубежных органов и агентуре, что и сказалось на дееспособности военной разведки накануне войны, когда она должна была работать особенно эффективно – напишет много лет спустя первый заместитель начальника ГРУ (1978–1989 гг.) генерал-полковник А.Г. Павлов. – В результате репрессий многое из того, что удалось подготовить для работы в военное время, было разрушено, намеченные к проведению мобилизационные и оперативные мероприятия почти перестали проводиться. Восстановление утраченного и завершение подготовки к работе в военное время, как известно, дело сложное, требующее высокого профессионализма и значительного времени. К сожалению, времени до начала войны осталось немного, а пришедшие в разведку неопытные кадры просто не умели делать необходимое, да еще в быстром темпе. Эти и другие обстоятельства послужили причиной ряда серьезных провалов в разведывательных зарубежных организациях на начальном этапе войны.
Репрессии крайне отрицательно сказались на настроении и деловых качествах уцелевших, да и вновь пришедших кадров. Они были запуганы, скованы в работе, избегали принимать самостоятельные и ответственные решения»[5].
В систему военной разведки стали массово приходить новые, молодые офицеры без специальной подготовки и опыта практической разведывательной работы за рубежом и в войсках.
Кадровая разведчица М.И. Полякова[6], пережившая чистки, вспоминала:
«Вернулась я из командировки осенью 1937 года. Не застала в управлении ни Павла Ивановича (Я. К. Берзина. – М.А.), ни моего начальника и учителя Оскара Стигги. Не застала я и Н. В. Звонареву, которую успела хорошо узнать и полюбить. О ней мне сказали: уволилась, где-то работает, а где, не знаем. В кабинете Стигги сидел командир с двумя шпалами. Это был А. А. Коновалов. Мы поздоровались. Он сказал, что надеется, что я выйду скоро на работу, так как некому разбирать и отправлять почту отдела. На мой вопрос, когда мне докладывать начальству, он ответил: “Пока начальства нет наверху, а мне вы доложите по ходу дела. Завтра в Кремле вас ожидает награждение орденом. Поздравляю вас, пропуск заказан, явиться в 12 часов”. Я обещала ему после обеда прийти на работу. Меня охватило чувство полного одиночества. Дело в том, что специфика моей работы держала меня в полной изоляции и я знала все эти пять лет только трех человек и фотографа. На душе было тяжело, я не могла понять, что происходит, и я не знала, кого можно спросить об этом. И награде своей как-то не могла радоваться. Было ясно, что представили меня к ордену мои “исчезнувшие” начальники. Я даже догадывалась за что.