За окном рассветало, но город ещё спал. Ни машин, ни людей, ни единой души. Таинственная утренняя тишина. Аня и я сидели, глядя друг на друга. Так, как она хотела: я на неё, она на меня. Без стыда. И молчали.
Внезапно за дверью, где-то в коридоре, что-то громыхнулось. Послышался истошный пьяный рёв Валеры:
– Анька, ты где, шалава грёбаная? Деньги забрала у козла этого?
Аня испуганно вскочила и впопыхах напялила на себя майку.
Дверь открылась, и в тёмном проёме возник сам Валера. Увидев меня, он заорал:
– Ты ещё здесь, козёл ослорогий? Мало, что ли, тебе всё, урод? Я сказал: деньги на стол и пошёл вон из моего дома!
– Рот закрой, – тихо, но зло, сквозь зубы, бросил я ему, одеваясь. – Ещё не известно, у кого из нас тут рога. Чёрт паршивый.
– Чего?!
– Чего слышал.
Я подошёл и врезал ему в морду. Он отлетел обратно в коридор, упал на жопу. Трудно было удержаться и не добавить ещё разок ногой, куда-нибудь в область рогов. Я давно этого хотел и добавил. Сильно и больно. От удара он обмяк и повалился на спину, со стоном закатив глаза. А потом как-то совсем безжизненно затих.
Всё было с ним нормально. Просто зассал вставать. Я вытащил из куртки свой кошелёк и высыпал ему на голое пузо три тыщи пятисотками и сотнями и мелочь десятирублёвыми монетами.
Обернулся, встретился глазами с Аней. Хотел ещё раз напоследок запомнить в ней то яблоко, вялое и грязное, с подгнившим бочком, лежащее под деревом в осеннем саду. Какое я из жалости поднял и съел.
Но не увидел его. В ней его не было. Теперь она была похожа на огонь в камине, в котором весело и уютно трещали дрова, – смотри на него и тебе приятно, душа радуется, а если и грустит, то тоже как-то хорошо.
И я ушёл, запомнив её именно такой.
На автобусной остановке в сердцах обругал себя за мелочь. Чего вот, дурак, на проезд себе ничего не оставил? В надежде на чудо порыскал в карманах. Нашёл четыре рубля. Четыре маленькие и грустные монетки.
Что ж, иди пешком, ослорогий козёл. Валера в чём-то был прав. За что, впрочем, и получил по рогам.
На улице я быстро протрезвел. Как всегда после попойки, во мне пробудились два страшно тяжёлых беса – похмелье и чувство вины и стыда. Они всегда приходят вдвоём и всякий раз норовят меня раздавить, стереть в порошок, а потом из того живучего порошка создать моё новое, хорошее «я», не пьющее больше никогда.
Однако на этот раз они меня почти не мучили. Просто топтались в сторонке и вроде как пытались напугать. Но я не обращал на них внимания. Моё внимание замкнулось само на себя и с каждым новым шагом, сделанным мною на мокром асфальте по дороге к дому, опускалось вглубь, всё глубже и глубже.