– Ма, нездорова она. Я сам натаскаю, – раздался голос Лютвича, который как раз подходил к крыльцу и нес на плече косу. Видно, он проснулся рано и занялся хозяйством, которое за долгое его отсутствие пришло в упадок.
– Это не мужское – воду для дома носить. Ты живность напоишь, – предписала старуха, блюдущая вековые уклады.
Слезы брызнули из глаз Любавы. Все поплыло куда-то в разные стороны. И куры, и сарай, и бабка.
– Я помогу ей, – послышался еще один голос, тоненький и ласковый. – Пойдем, я покажу, куда брести, – девочка ухватила Любаву за рукав и потянула за собой.
За один этот день Любава устала так, как никогда прежде. Лютвич собирался уехать на будущей неделе обратно к Рёрику и потому торопился отремонтировать ветхое жилье, насколько возможно. Прежде он был не очень хозяйственным, а теперь старался для Любавы. Но от его стараний в какой-то мере пострадала и она сама. Старуха загоняла ее за день.
Вечером измученная дочь Дражко еле волочила ноги. Теперь уже и жесткая лавка казалась ей заманчивой.
Уложив локти на стол, Любава уронила голову на ладони. Она проголодалась, утомилась и очень хотела спать.
– Не твое место – впереди сидеть. Твое место при куту в углу…– послышался недовольный голос старухи.
– Пособи ей на стол собрать, – кивая на мать, шепотом подсказал Лютвич Любаве.
Посторонним мужчинам строго запрещалось заходить в печной угол, который считался женской вотчиной, личным местом хозяйки. Если бы гость позволил себе даже заглянуть в запечье, то сие считалось бы оскорблением. Но и хозяину дома было нежелательно подобное поведение. Так что Лютвич остался за столом, хотя весь день так или иначе приходил на выручку Любаве.
Трапеза для языка Любавы оказалась непривычной. Вареная репа, каша, а в конце всего – густой овсяный кисель на воде. Такая пища даже не шла в рот изнеженной дочке Дражко, привыкшей к мясу и рыбе, приготовляемым поварихами Умилы.
– Пойдем-погуляем перед сном, – предложил Лютвич Любаве, когда стемнело.
Любава не хотела гулять, но старуха пока не ложилась. В свете лампы из жира она гремела чем-то возле печи. Девочка болтала сама с собой, устроившись на соломенной лежанке. Посему Любава поплелась на улицу с Лютвичем, который не тратя времени даром поволок ее в высокую траву.
– Я устала, – жалостливо обратилась Любава к своему новому покровителю. За время их длительного путешествия она премного изменилась, утратив спесь и высокомерие. Такому преображению поспособствовал сам Лютвич. Невзирая на свои чувства, он пару раз ударил Любаву, будучи задетым ее резкими речами. Так что к моменту прибытия в свои новые хоромы, дочь Дражко была такой же, как при Умиле и Рёрике – тихой и покладистой. Она больше не спорила с Лютвичем и тем более не грубила ему. – И холодно здесь.