Филипп Евставфьевич Щукин лежал на полу подле койки крепостной жинки Варвары. Все трое были мертвы: огромный живот у женщины больше не двигался, а между ног натекла лужа крови.
– Что ж тут такое произошло, прости Господи? – округлив глаза и перекрестившись, спросила у собравшихся крестьян Елена Ивановна.
– Простите, но барин Богу душу отдал… – сказал кто-то из толпы.
– Вижу, что отдал, – спокойно сказала Елена, – а Варвара-то… это он ее?
Все молчали. Хотя и знали, что хозяйка совсем не такая, как ее муженек, отныне покойный, но молвить лишнего все же боялись.
– У него, как бы это сказать… мозги лопнули, вот, – осмелился кто-то ответить.
– И поделом, – тихо шепнула Елена Ивановна так, чтобы никто не услышал ее слов. – А где девочка? Где Феня? – спросила она.
– Так дите бедное как это, прости Господи, увидело, так из дому и убежало. Кричала она больно громко…
– Пошлите за лекарем, полицейским и за батюшкой, – спокойно сказала хозяйка. – О Варваре позаботьтесь. Ничего не жалейте. Отпеть ее надо. И ребеночка…
Барыня вышла на улицу и отправилась в сарай, где, наверняка, как она решила, прячется девочка. Феня действительно была там. Она сидела в соломе и горько плакала.
– Фенечка, – ласково сказала хозяйка, – не бойся. Это я, Елена Ивановна.
– Барыня, – сквозь слезы ответила та, – можете меня на шибеницу отправить, можете в лес прогнать или собакам отдать. Но прощения просить не буду, – девочка выглядела очень взросло.
– Ты что, Феня! За что тебя на шибеницу? Ты что такое говоришь?
Девочка показала свои ладошки, в которых все еще были видны следы от ногтей.
– Это я его, барыня. Я барина извела. Поглядите, как кулаки сильно сжимала.
– Феня, – строго сказала Елена Ивановна, – не молви глупостей. Барин, дурак старый, здоровья своего не рассчитал, уж прости, что грешно скажешь, на матушку твою, хотя та сносях ходила, позарился… Вот Боженька его и наказал.
– Не Бог то вовсе, барыня, – уверенно сказала девочка, – а я. Я все видела. Всегда. Каждый раз, когда Филипп Евстафьевич к маме захаживал, я была там. И каждый раз мне хотелось так кулаки сжать, чтобы его голова лопнула. Я не знала, что могу прям так, правда, барыня. Но сегодня… Он убил ее, – тут девочка снова заплакала, – барин убил мою матушку. Я все видела. Я хотела его наказать и наказала. Теперь можете делать со мной все, что пожелаете. Я снесу наказание, я грех большой чинила.
– А теперь послушай меня сюда, – сказала барыня, у которой уж у самой слезы потекли, – об этом знаем только мы с тобой. Матушку твою не вернуть, а память о ней должна в тебе сохраниться. Ежели кто и спросит, то говори всем, что ты увидела барина подле мамки пьяного, испугалась и убежала. Никому больше не говори того, что мне сказала. Но и кулачки свои больше в поместье не сжимай. На шибеницу я тебя не отправлю, будешь жить, как и жила. Ты девка уже взрослая, мать тебя всему обучила. Обижать я тебя не буду, как ни крути – а ты сестра единокровная сыновьям моим, и я знаю, что ты знаешь о том. Потому, как вырастешь и девицей станешь, то хочешь – дам тебе вольную и деньжат немного в придачу, а хочешь – так и живи у меня хоть всю жизнь свою. Но, Фекла Филипповна, забудь о том, что говаривала мне тут. Горе у тебя нынче, вот и болтаешь лишнего. Но только в мои уши.