Можно взять с тумбочки телефон и посмотреть время – всего-то. Они всплыли – господи, не слово, а издевательство – они поднялись, чтобы высунуть антенну, к пяти часам. А сейчас… да какая разница, в руки, в ноги будто закачали воду, как в эту несчастную подводную лодку. Чтобы тянуло вниз и не пускало. Ладонью пошевелить, высунуть её из-под одеяла – и то тяжко.
«Каштан» опять что-то гундосит. Кажется, вахту меняют. Погрузились, значит. Идём на глубине. Будто так и положено человеку – болтаться под водой, дышать спёртой вязкой мутью, месяцами не высовывать голову наверх.
Да, но разве не этого она ожидала, когда решалась пойти на подводную лодку? Кто её обманывал? Сама же себе придумала про ветер и солнышко, а раз так не случилось – в слёзы. Ээх, а дядя говорил – с тобой, Алька, хоть в кругосветку!
– Подвахтенным от мест отойти, – шипит динамик. – Первой боевой смене явиться для приёма пищи в кают-компанию.
Саша садится на постели, суёт ноги в тапки.
Она пойдёт обедать со своими – и съест всё до последней крошки, чтоб никто и не подумал, что у неё могла быть истерика.
Так. Тумбочка. Зеркальце.
Волосы пригладить, зачесать ровненько на пробор. Вот так. Всё-таки удобно с короткими.
Глаза, конечно, красные, мда, но у кого здесь не красные глаза? Припухшие веки, красная сеточка сосудов, тёмные круги – полный набор, без этого и подводник не подводник.
Ах да, переодеться. В робе в кают-компанию запрещено, офицеры непременно меняют рабочую одежду на кремовую рубашку с погонами и чёрные брюки. Ей, конечно, такая роскошь не положена, зато она взяла с собой Сашкины выпускные брюки – он давно не носил, а ей пришлись как раз. И рубашку белую купила прямо за день до отлёта из Питера, как знала, что пригодится.
Рубашка тонкая, под неё неплохо бы утяжку… хотя там и утягивать, считай, нечего, да и не будет никто рассматривать впалую грудь гражданского журналиста. Ну, пусть будет – на всякий случай.
Разгладить воротничок, подвернуть рукав. Можно идти.
– Вот давно замечаю: на третью недели автономки, на крайняк на четвёртую в голову лезть начинает всякая муть, – Паша глотнул, опустил стакан на стол. – Честно: пока я думал про Настюху голую на кровати, или про котлетки с петрушкой, которые она мне жарит – всё зашибись было. Ну, хер стоит, как перископ, слюны полон рот, но к этому я ж давно привык. А вчера сменился с вахты, ложусь – и чего-то припоминаю, как мы с ней в банке очередь стояли. Духота, людей полным-полно, а она меня за локоть тискает тихонько. Глаза такие серьёзные-серьёзные, а уголок рта вверх ползёт. Как девчонка, – Паша вздохнул. – Мне сперва смеяться захотелось, а потом я час ворочался, уснуть не мог. И нахрена мне это, а?