Вместе с тем, он был и самой любезностью, хотя где-то внутри этой безукоризненной учтивости теперь скрывалось едва уловимое ощущение, что майора для него вообще не существовало.
Он был без очков и менее улыбчив, чем обычно, несколько смутив Мюллера, привыкшего по-приятельски болтать с ним на самые интимные темы, забираясь в такие дебри ощущений, которые не смог бы не только обсудить ни с кем другим, но и извлечь, из глубоко запрятанного массива собственного естества.
Пытаясь найти соответствующую случаю тему, он обвел глазами помещение:
– Бедновато живете, – проговорил он, указав на спартанскую обстановку хижины.
Почти не изменяя спокойного, даже безучастного выражения лица, Макото ответил:
– Чайная церемония направлена на то, чтобы показать не богатство, не явную бросающуюся в глаза, а скрытую красоту, таящуюся в простых вещах, неярких красках и тихих звуках.
Помолчав, он произнес едва слышно:
– Она помогает ощутить незримое – скрытое в «трепещущей листве» вашего внутреннего мира.
Однако, уже через секунду, осознав, что уровень духовной восприимчивости гостя не позволит ему оценить глубину этой мысли, добавил:
– Майор, вон тот кувшинчик, с незабудками, что стоит в токонома, – он показал на нишу в стене, – фамильная драгоценность. Он изготовлен в 16 веке Аоки Мокубэ, и стоит как десять ваших новейших танков.
Мюллер с удивлением поднял глаза, куда указал дайнагон. Кувшин показался ему грубым, ничем не примечательным. Он не дал за него и трех марок, если бы тот вообще ему зачем-то понадобился. Он мог сгодиться для хранения керосина в подвале, да и то если не был таким маленьким. Майор пожал плечами.
Этот жест показал обоим, что на свете есть вопросы, по которым они никогда не придут к единому мнению и, стало быть, обсуждать которые не имело смысла.
– Начнем, – Макото негромко хлопнул в ладоши.
Тотчас же внутренняя створка комнаты, открылась. Встав на колени, в него вошла Атсуко. Теперь она была в бледно-желтом кимоно расшитом крупными голубыми цветами. Талию опоясывал широкий темно-синий пояс – оби с изображением бабочек, который на ее спине складывался во что-то вроде подушки.
Ее лицо было густо набелено, губы подведены яркой помадой, в форме сердечка. Волосы, собранные на японский манер, были украшены черепаховыми заколками. Мюллер поразился этому преображению, казалось, затронувшему не только внешность, но и саму сущность девушки. Еще удивительней показалось то, как быстро она сумела переодеться, сменить образ, прическу и макияж.
В руках Атсуко держала какой-то инструмент, похожий на мандолину, отличавшийся круто изогнутой назад головкой грифа. Приторно улыбаясь, она запела песню. Мюллер не был любителем музыки, однако даже для его нетребовательного уха ее исполнение показалось пыткой. Мелодия была непривычна, звуки диссонировали, а голос певицы напоминал крики дерущихся кошек. Вместе с тем, было очевидно, что все это не следствие неумения или отсутствия таланта. Напротив, в ее движениях и аккордах чувствовалась большая уверенность и выучка.