«Когда прошли первые аресты, мы с Надей Светличной (сестра Ивана. — Прим. авт.) обратились к одному выдающегося поэту за подписью под протестным письмом. Он долго читал, очень близко поднеся страницу к глазам, — или от близорукости, или прикрываясь от нас. Сказал, что дело сложное, что подумает, попросил позвонить через два дня. Я уже и подошла к телефону, уже и трубку сняла, и вдруг поняла: не надо. Я лучше позвоню другому поэту, он очень влиятельный, он сможет помочь. Позвонила к нему домой из Союза писателей: “Вы же знаете этих ребят, они же ни в чем не виноваты!” И услышала в ответ: “Извините, но у меня сегодня заседание”.
Я вышла из Союза, и там сверху, возле метро, увидела — внизу бурлит Крещатик. Индифферентная красочная человеческая масса. В сердце Украины все куда-то спешили, говорили, разминались, и никому нет дела до того, что кого-то арестовали, кого-то пытали, кого-то расстреливали. И через много лет, что бы с нами не случилось, по Крещатику будет идти масса людей, которой будет безразлично, что кому-то болела Украина.
Тогда я почувствовала это страшное одиночество. И вдруг заплакала. Вспомнила Николая Кулиша, который, говорят, перед арестом, оказавшись в подобном водовороте толпы, поднял руки вверх и сказал: “Сдаюсь!” Общество, отчужденное от реальной глубины проблем, отчужденное от беды, которую оно же и переживает, — действительно, можно заплакать. От одиночества в таком обществе»[99].
Когда того же Вячеслава Чорновила и его друзей в 1967 году судили по лукавым советским статьям, она была на их процессе. «Лина Костенко после приговора бросила осужденным цветы. Цветы, конечно, были немедленно арестованы, саму Лину Костенко в соседнем помещении “с пристрастием” допросили, но торжественная церемония завершения закрытого суда над “особо опасными государственными преступниками” была полностью испорчена» (воспоминания Чорновола[100]). Да, она ездила на процессы над украинскими диссидентами, бросала цветы, пыталась передать шоколадку, отчаянно била кулаками по милицейским воронкам, в которых упрятывали украинских героев. Поступки эти могут показаться кому-то бессмысленным донкихотством. Может, они и были донкихотством, но не бессмысленным. Во-первых, Лина поступала так, просто потому что не могла иначе. Без этого, возможно, сердце ее разорвалось бы, не выдержав происходящей несправедливости, растаптывания всего лучшего, что есть в стране. Во-вторых, гонимые, благодаря таким людям и таким поступкам, не чувствовали себя одинокими. И с третьей стороны, рассказы о смелой, красивой, сильной женщине, большом поэте, так защищающем неправедно осужденных, не боящемся так противопоставить себя государству, передавались из уст в уста. Пусть шепотом, но отчетливо. И в стране сохранялась память о протесте — славном, не задушенном. Сохранялось четкое, как в физике, понятие — сила сопротивления.