Похоже, что эта вынужденная отповедь была последней уступкой Лины Костенко Советской власти. И это именно то, о чем много лет спустя хорошо сказал ее друг по «шестидесятничеству» и соавтор по публикации в «Литературке» Иван Драч: «Мы с Линой очень разные — я пытался власть использовать (и власть меня, конечно, тоже), а она в руки власти не давалась ни в какую». Критики же, исследователи говорят о том, что рубеж 1964–1965 годов стал для Лины Костенко временем «переоценки ценностей» — мировоззренческих. Поэтесса так вспоминала о том годе:
«Эта обманчивость шестидесятых. Первая ловушка — 1965-й год. Система еще улыбалась, строила из себя толерантную и демократическую, а уже начались обыски. В августе сняли с поезда Ивана Светличного. Мы пришли в Союз (писателей Украины. — Прим. авт.) сказать об этом. Писатели-соцреалисты как раз заседали. Они не хотели слушать. Один из них раздраженно постукивал пальцами по столу. Мне послышался в этом стук пальцев по кобуре. И я поняла, что этой системе нельзя верить. Никогда. Ни при каких обстоятельствах»[98].
Угол падения власти был равен углу отражения в сознании Лины и ее поведении. Усилились преследования украинской интеллигенции, вплоть до арестов. В книге Вячеслава Чорновола «Горе от ума» об этом писалось так: «В августовские и сентябрьские дни 1965 года ничего, казалось бы, не нарушало обычного ритма жизни на Украине… В киевском театре им. Ивана Франко шла премьера пьесы Стельмаха “Кривда и правда”, и зрители аплодировали бесстрашному герою, который одним лишь словом правды победил криводушников-энкаведистов. Тем временем почему-то не вернулись из летнего отпуска критик Иван Светличный, ученый-психолог Михайло Горынь, учитель Михайло Озерный, студент Ярослав Геврич… Не сообщив причин, не вышли на работу научный работник Львовского музея украинского искусства Богдан Горынь, преподаватели Львовского университета Михайло Осадчий и Михайло Косив, киевские инженеры Александр Мартыненко и Иван Русин… Понемногу пополз слух, что около тридцати преподавателей вузов, художников, ученых вдруг перебрались из-за кафедр, письменных столов, из лабораторий в помещения с двойными решетками на окнах…»
Лина приняла происходящее как личное горе. Ей после этого до невозможности трудно было общаться с этой властью. Она начала собирать подписи под протестными письмами. Делала это с горящими глазами, с верой в правильность и даже праведность этого дела. Тут-то и раскрылась, во всей полноте, вот эта «обманчивость шестидесятых» — призрачность оттепели.