Лина Костенко (Кудрин) - страница 60
Так была прервана линия на замалчивание поэзии Костенко! А ведь у нее в рабочем столе с 1972 года хранился роман в стихах «Маруся Чурай». В издательстве «Радянський письменник», где рукопись активно рассматривали и обсуждали в 1972–1974 годах, сказали, что она «должна подождать решения своей судьбы» по причине некоторой «идейной порочности». Список пороков был довольно длинным: «буржуазно-объективистский подход» в изображении прошлого Украины, «лжеисторическая концепция» о «фетишизации своего (в смысле, личностного. — Прим. авт.)» и даже — «чрезмерная растянутость и художественная неполноценность»…[119]
В 1979 году решение о публикации «Маруси Чурай» принималось Президиумом правления Союза писателей Украины и утверждалось его специальным постановлением. Восьмитысячный тираж был издан все тем же «Радянським письменником». Первый тираж был распродан за несколько дней. Повторное издание тиражом уже сто тысяч экземпляров состоялось через три года — в серии «Романи і повісті» («Дніпро», 1982), где ранее выходила только проза. И оно также было быстро раскуплено.
Не хочется громких слов, но тут без них не обойтись. Роман в стихах произвел ошарашивающее впечатление. К примеру, после его прочтения 83-летний поэт Михаил Доленго (он же доктор биологических наук, лауреат Госпремии СССР за участие в издании 12-томного труда «Флора УРСР, 1938–1965) сказал: «Теперь и умереть не страшно». Большой ученый, незаурядный поэт и литературовед так раскрыл свои ощущения после прочтения книги: «Примкнул к вечности. Я столько лет ждал в современной украинской литературе произведения, о котором наверняка мог бы сказать, что это станет классикой…»[120]
Почему же исторический роман о любви был так востребован и так принят? Дочь Лины Костенко, замечательный гуманитарий, литературовед Оксана Пахлёвская так объясняет это: «Система запретила Лину Костенко как поэта-историка. А Лина Костенко писала историю. Историю трагедий и прозрений народа, которого в оптике империи — царской ли, советской ли — не должно было быть <…> И в Украине просыпалась память, убиваемая десятилетиями. Убиваемая столетиями. Мама коснулась того пласта истории, который залегает в генах». Далее у Пахлёвской очень важно — подчеркивание тесного контакта, дружбы, существовавшей внутри группы шестидесятников, между поэтами, писателями и историками. В особенности это касается центральной тогда «триады» украинских историков — Елена Компан (1916–1986), Елена Апанович (1919–2000), Михаил Брайчевский (1924–2001)[121].
У Костенко действительно много произведений историко-поэтического плана: исторический роман «Берестечко», поэма-баллада «Скіфська Одісея», драматическая поэма «Дума про братів неазовських». Это все, безусловно, сильные и важные произведения. И все же — объективно-субъективно — по силе воздействия они уступают «Марусе Чурай». Почему? Как мы уже отмечали, в этом романе много личного, глубинно содержащегося в «Я» поэтессы: редкое сочетание нежности и жесткости, творческий и нравственный максимализм, бескомпромиссность. От этого идет прочувствованность каждого слова, интонации, каждого психологического изгиба переживаний героини. Но с той же силой, с какой роман прорастает во внутреннее — личностное, психологическое, в душу (душу героини, находя отзвук в душе читателя), он вырывается и во внешнее — на просторы украинской истории, историософии. А тут в мире «Маруси Чурай» — Хмельниччина, точка бифуркации, надолго определившая историю страны, народа. Великий взлет — духа, надежд, который в чем-то способствовал сохранению нации, ее сути и корня. Но параллельно — положил начало и другому, новому этапу ее ползучего закабаления иным имперским центром. И всё это — на основе сюжета, мелодраматического по сути, но в огранке большого автора, не ставшего ни пошлым, ни банальным. (А в чем-то — при всем различии нюансов — даже чувствуется перекличка со страшным внутрисемейным жертвоприношением Гонты в шевченковских «Гайдамаках».)