Оказавшись на свободе, я поковылял к Днепру, туда, где товарищей своих оставил. Сухач вздумал было меня под руки подхватить, помочь, но я так на него глянул, что у него разом вся охота отскочила. Он бы ещё на закукорки взять меня догадался, людям на позор. Не маленький, сам дойду.
Пока шли до стана, я понять пробовал: на кой ляд ромей вздумал меня травить? Ведь сорок солидов не вот какие большие деньги. Не малые, конечно, но и особым богатством не назовёшь. Или душа у него такая прижимистая, что из-за сорока солидов он столько народу положить удумал? Чего он этим добился? Кровника нажил? А оно ему надо?.. И тут я подумал, что меня он всяко мёртвым считает, значит о том, что у него кровник объявился, он пока ни ухом, ни рылом. Добро, сие мне только на руку. Гряну к нему – то-то потеха будет.
Представив расстроенную физиономию Марка Фурия, я почувствовал, как на душе потеплело. Я не я буду, если ромей этот за каждый солид со мной втройне не расплатится. И за каждую каплю крови, что дружина моя пролила!
Ещё издали я заметил, что сталось с моей лодьей. Правду молвили мухоморовы слухачи – сожгли её ромеевы люди, дотла сожгли, и даже уголья разбросали. По следам, оставшимся на земле, видно было, что дружина моя билась отчаянно. В траве я нашёл обломок меча и разрубленный шлем. Чужой шлем. Войлочная подкладка пропиталась кровью и прикипела к железу. Возле кострища валялся наш походный котёл с остатками каши, а рядом кленовая весёлка, коей эту кашу мешали…
В глубокой печали стоял я над останками лодьи, и если бы не гордость, непременно заплакал. Но я крепился. Лишь закусил губу, чтобы не застонать ненароком.
– Что, сынок, больно?
Бородой Перуна клянусь, что дыханье назад вкруг меня пусто было. Подходя к берегу, я окинул окрест взором и не увидел никого. Сколько времени прошло – ну, может, совсем чуть… Так откуда она взялась?
– Больно, бабушка, – кивнул я.
Она сидела на брёвнышке, выброшенном на берег весенним половодьем, и перебирала в пальцах шитый серебряными нитями девичий поясок. На меня она не смотрела. По узорам на понёве я попробовал узнать, из какого она роду-племени, но то ли глаза мои слезились, то ли узоры казались незнакомыми – ничего не разобрал.
– Так всегда бывает, Гореславушка, когда близких своих теряешь. Сердцу такую боль перенести трудно.
Я, видимо, стал местной знаменитостью. Всяк теперь ведал, как меня звать. Удивляться уже не приходилось, но на всякий случай спросил:
– Откуда имя моё знаешь, бабушка?
Она вздохнула.
– Я много чего знаю, сынок. Не всё, конечно, но судьбы людские предо мной как на ладони лежат… Одного не ведаю: зачем ты, окаянный, внучку мою похитил?