Дома, как это ни странно, было тепло и пахло наваристым бульоном. Мать торопливо накрывала на стол, дожидаясь ее, чтобы пойти на работу вместе. Настроение у матери было хорошее. На новой работе, зная, что скотину она не держит, ей часто по дешевке предлагали молоко, сметану и мясо. Особенно сейчас, когда скотину на ноябрьские праздники многие закололи, и вдруг наступила оттепель, не зная, как сохранить туши. Николка был еще в школе. С продленки их отпускали поздно, когда темнело. Трезвый отчим подшивал обувь, которую ему иногда приносили для ремонта. Он работал в ночную смену и уйти должен был в полвосьмого вечера, как раз, когда они должны были вернуться с работы.
Любка обрадовалось, такие минуты покоя она могла пересчитать по пальцам. Она переоделась, разглядывая еду, села за стол, принюхиваясь. Отчим тоже отложил сапог в сторону, придвинул стул, и первым делом кивнул на еду, чтобы мать ее попробовала. Любка к этому привыкла, сама она отравиться не боялась. Чувствуя, как текут слюнки, не раздумывая, демонстративно сунула ложку в сковородку, зачерпнула картошки. Отчима Любка старалась не замечать. Пожалуй, это единственно, что она могла сделать, чтобы пережить эти два года. После разговора с девочками, мысль убить его отошла на задний план. Она никуда не ушла, но теперь у Любки была цель. Наверное, это было еще одно испытание. Убить она могла только дома, и только перерезав горло ему во сне. И первым делом пришлось бы избавляться от трупа и от крови. Не заметить исчезновения отчима и лужи крови мать не могла. Благодарности она не испытывала перед Любкой никогда – и непременно выдала бы ее. Первым делом, осознав убийство, она испугалась бы, постаравшись избавиться от нее.
И внезапно голова ее раскололась от боли…
Взбешенный отчим вскочил, сжимая в руке ложку из нержавейки, которой с силой ударил ее, схватил сковородку и надел на голову, перевернув стол.
– Подыми, сука! С полу! – процедил он сквозь зубы. – Еще раз увижу, что к людям садишься, я тебе кишки выпушу! Место твое у параши!
– Ты че, опять с ума сошел? – перепуганная мать поставила стол на место, трясясь от страха, собирая с полу ложки и хлеб.
Любка не решалась пошевелиться. Стоя навытяжку, она чувствовал, как горит обожженное горячей картошкой лицо и шея, и течет по лицу масло. Нет, это был не страх, может быть, первую минуту – теперь она снова почувствовала, как горит вся ее внутренность, раскаленная ненавистью. Она копила ее все эти годы. Даже закатившаяся под платье картошка уже не казалась ей такой горячей, как только что. Из стиснутых ее губ не сорвалось ни звука, подергивались щеки и снова дергался глаз, но взгляд, будто прикованный, неотрывно смотрел на опасную бритву, лежавшую на лавке.