Немного погодя слышу крики. Кричат с той стороны оврага. Оглядываюсь. Мои бойцы кричат и показывают на восток карабинами и автоматами. Я смотрю, куда показывают партизаны, и сердце у меня ёкает. От края поля, по левой и правой стороне оврага рысит отряд немецкой жандармерии.
Быстро соскакиваю с телеги, делаю отмашку отделению – «Уходите к лесу», а сам, пригибаясь и, петляя между кустами и деревьями, бегу тоже к лесу, но по своей стороне оврага. В овраг прыгать, чтобы соединиться с отделением бессмысленно, меня там сразу запрут и на аркане притащат в комендатуру.
Хорошо, что у меня всегда на груди ручной пулемёт. С ним я не расстаюсь никогда. Как я не беги, но егеря на лошадях меня всё равно догонят. И это происходит. Они начинают меня настигать. Не стреляют, видят, что я один и хотят взять живым. Это мне наруку. Подпускаю их ещё ближе, слышу, как тяжело дышат лошади. Поворачиваюсь и даю очередь. Этой очередью спешиваю ближайших всадников.
Жандармы, после очереди из пулемёта и гибели двух своих явно поостыли. Да, они меня преследуют, стреляют, но без особого энтузиазма, на рожон не лезут, пулемёт есть пулемёт. Я бросаю взгляд через овраг и вижу как мои бойцы, отстреливаясь, заходят в лес.
Так уж получилось, что в расположение своего отряда я прибыл первый и тут же доложил комиссару о случившемся. Комиссар же, вместо расспросов, расстёгивает кобуру и кладёт на стол перед собой маузер. Он смотрит на меня ледяным взглядом. Этот взгляд не предвещает ничего хорошего. Комиссар рычит:
– Где, вверенное тебе отделение подрывников, сукин сын!? Где ты его положил!? Почему ты не лежишь с ними рядом?! Почему не разделил участи своих бойцов, а топчешься передо мной, как мразь навозная!?
– Отделение должно подойти, – говорю я, не понимая в чём дело?
– Откуда подойти!? – продолжает рычать комиссар, – с того света?! Но раз ты утверждаешь, что подрывники живы, даю тебе двадцать минут. Если отделение не появится в расположении отряда через двадцать минут, я тебя расстреляю как труса. Ты угробил отделение и должен за это отвечать. Я тебя расстреляю, не смотря на твои прежние заслуги. Твоё время пошло.
Он снимает с руки часы и кладёт их передо мной. Я стою около его стола навытяжку и молю бога, чтобы ребята не опоздали, и не могу понять, где они задерживаются? Я же видел, как они оторвались от конной жандармерии и втягивались в лес.
Проходит пять, потом десять минут – стрелки на часах двигаются, а отделения нет и нет. Вот уже прошло пятнадцать минут. В голову лезут мысли: «Интересно, где он будет меня расстреливать, не в землянке же? Наверное, выведет меня на улицу, отведёт к дереву. На всё это уйдёт не меньше трёх, четырёх минут; затем скажет короткую речь. Набирается не меньше пяти минут. Так это уже не двадцать, а двадцать пять минут. Может быть, ребята успеют подойти за эти двадцать пять минут? Хоть бы успели…