После того как Жак ознакомился со своим не слишком вразумительным делом, чиновник дал ему прочитать постановление ОСО, представлявшее собой выдержку из протокола заседания. Жак, точно как Александр Солженицын несколькими годами позже, попросил дать ему прочесть содержание документа, решившего его судьбу. Чиновник велел ему расписаться. Он отказался.
– Это не имеет никакого значения, – бросил ему бюрократ, – за вас распишется надзиратель.
Жак расписался. Если бы он не стал этого делать, чиновник написал бы попросту: «С решением ОСО ознакомлен», а надзиратель подтвердил бы это своей подписью.
Бланк «выписки из протокола» был немногим больше открытки. Сверху – отпечатанный заголовок: «Особое совещание при народном комиссаре» (ОСО), ниже слева: «Слушали», а справа: «Постановили». Под «Слушали» были напечатаны на пишущей машинке имя и фамилия Жака, отчество, год рождения, национальность, то есть этническая принадлежность – француз, партийная принадлежность, место работы и должность. Официально Жак никогда не был членом советской компартии. Он никогда даже не начинал процесса перевода из польской партии в советскую, хотя для него, агента разведки Красной армии, это было бы вполне обоснованно. Но с 1934 года начались чистки сперва в партии, потом в госбезопасности, и большая часть переводов из братских компартий в советскую была приостановлена.
Под строкой «Постановили» – мотивировка и срок наказания – стоит запись: «За шпионаж в пользу Франции и Польши». Он приговаривается к направлению «в исправительно-трудовой лагерь на срок восемь лет. Статья 58-я». Сегодня Жак рассуждает о бюрократической абсурдности избранных мотивировок: «Позже я встретил в ГУЛАГе человека, который решил схитрить и признался в том, что состоял на службе у Никарагуа, в надежде, что власти почувствуют нелепость обвинения и его отпустят. Но это крошечное государство на другом краю земли, несмотря на всю его экзотику, не устроило следователей. В высших сферах Никарагуа никого не интересовала. Моего товарища принялись избивать, чтобы он признал себя шпионом… Японии! Так в ту эпоху понималась политкорректность».
Читая свой приговор, Жак чувствует, что задет за живое. Всё это производит на него, как он говорит, «неизгладимое впечатление», но в глубине души он все еще не верит. Просто недоразумение еще не разъяснилось. Жаль, но это значит только то, что его невиновность будет установлена позже. Подобно тому как для отцов коммунизма химера воплощения в жизнь коммунистической утопии всё дальше отступала к горизонту, так для Жака постоянно отодвигалась вдаль химера его оправдания, пока наконец он не осознал всей огромности обмана. Но в тот момент, когда его, пламенного революционера, осудила, можно сказать, сама Революция, ему еще очень далеко было до этого осознания, и пока до его сведения доводят приговор, его переживания еще озарены надеждой. Возможно, Жак, искушенный в восточных техниках отстранения от происходящего, говорил себе, что подхвачен катастрофическим вихрем, который куда огромней судьбы отдельного человека.