Поздним вечером его препроводили обратно в камеру. Там было не повернуться от тесноты, и всех этих людей тоже осудили без явки в суд, по тому же протоколу. «Все по 58-й статье. Но у меня пункт 6, то есть шпионаж. А были еще пункт 7, означавший контрреволюционный саботаж, пункт 8 – террор. Большинство, как я, получило восемь лет. Некоторые, очень немногие, – пять лет. И один человек, понимаешь, один-единственный из всего конвоя, из шести сотен, отбывших на восток, получил всего-навсего три года, мы узнали об этом из переклички, которая повторялась все время, как молитва, с упоминанием срока, “восемь лет”, и это звучало как “аминь”».
На следующее утро всех обитателей камеры вызывали по пять человек и переводили в другое здание. Там оказалась уже толпа таких же, как они, общим счетом шесть сотен осужденных в один и тот же день по пятьдесят восьмой жертв Большого террора, который за два года отправил в лагеря миллионы и убил около семисот тысяч человек.
Начались бюрократические процедуры, первым делом выдача вещей. Жак был одет все в тот же европейский костюм, когда-то шикарный, а теперь совершенно неуместный и вконец изношенный. Замшевые ботинки разваливались: во время умывания на них лилась вода, замша потрескалась. «Они никак не годились для ГУЛАГа. Надо бы мне обратиться в фирму-производитель. Я не стану подавать рекламаций, а так, по-дружески, дам кое-какие советы, чтобы предотвратить порчу обуви в определенных обстоятельствах». У Жака еще сохранилась парижская шляпа, и один совсем молоденький арестант умолял ему ее продать. Жак подарил ему эту шляпу. «В момент перевода из Бутырок в лагерь заключенные, которым было нечего надеть, имели право купить у администрации старую одежду. Я подарил парижскую шляпу, потому что один товарищ по камере со смехом заметил, что там, куда я еду, она будет, пожалуй, неуместна. Он же подарил мне темно-синюю шапку с желтой окантовкой, купленную в тюремном ларьке. Это был отравленный дар: в дальнейшем выяснилось, что это старая модель милицейской шапки, о чем мой товарищ, иностранный коммунист, не подозревал». Жак отделался от громоздкого «шпионского» чемодана, но оставил зимнее пальто верблюжьей шерсти, предназначавшееся совсем для других путешествий.
Один из его попутчиков, немецкий коммунист, пошутил: «Теорию марксизма-ленинизма мы уже изучали. Теперь переходим к практике». Жак не вполне оценил эту остроту. Но он был уже не тот, что в момент ареста. Он по-прежнему уверен, что его невиновность будет признана, но теперь он верит, что его товарищи по несчастью тоже невиновны: «Я по-прежнему думал, что этого не может быть, что это безумие прекратят и нас всех выпустят. Немецкий товарищ был пролетарием. У рабочих чувство реальности вообще развито больше, чем у опасных интеллектуалов. Я метнул на него неодобрительный взгляд. Я знал не хуже других, какая практика нам предстоит: валить лес, работать в шахтах, строить железные дороги в самых гиблых местах на земле. Для “исправления” заключенные занимались общественно-полезным трудом, на который никто бы не согласился добровольно. Я это знал… но как-то не относил к себе самому».