Отчим изучал архитектуру в Германии, и Жак полагает, что он посещал строительство во всех странах Европы: ему запомнилось, как тот копировал архитектурные чертежи. В те времена не было ксерокопий, и чтобы изготовить копию чертежа, его выкладывали на солнце, а потом окунали в огромные кюветы. Иногда ребенку, к его восторгу, разрешалось в этом поучаствовать.
Пока они так кружили по Европе, товарищи по играм у Жака всё время менялись – как потом будут меняться сокамерники и солагерники. Он приспосабливается и быстро осваивает несколько языков. Дома они говорят по-французски и с мамой, и с человеком, которого Жак называет то «отчим», то «мой польский отец»; кровного родства между ними, разумеется, нет, но отчим его официально усыновил. Но отец владеет также немецким – ведь он учился в Германии, английским – у него родня в Лондоне, и русским, хотя как польский патриот испытывает к этому языку антипатию. Бабушка с материнской стороны – эльзаска; когда она навещает их в Париже, мальчик говорит с ней чаще всего по-французски, но иногда и по-немецки.
В Риге, в Латвии, маленький Жак выходит из положения, разговаривая с другими детьми то по-русски, то по-немецки. Один раз только, в Австро-Венгрии, в Будапеште ему оказалось трудно говорить по-венгерски, но нашлись дети, кое-как объяснявшиеся по-немецки. Двадцатью годами позже он снова побывает в некоторых городах, где кочевал в детстве, – но теперь путешествует в качестве агента Коминтерна, участвуя в разрушении мира, который его сформировал и подарил ему столько преимуществ.
Они живут роскошно. Везде полно прислуги. Однако Жак различает домашних слуг и служащих отелей. В детстве он окружен няньками, которые потом сменятся учителями и гувернантками, уже не столь близкими. Нянюшки тоже способствуют овладению языками. Среди них француженки, швейцарки, австрийки… В 1912–1913 годах, вспоминает Жак, у него была няня с разными глазами, научившая его сидеть на полу; позже он узнал, что она была уроженкой Лаоса. «Много позже, году в 1950-м, я оказался в Восточной Сибири, в тюрьме для особо опасных преступников, и меня поместили в камеру, где сидели японцы. Привычка сидеть по-турецки спасла мне ноги. Камеры в этой тюрьме были совершенно ледяные, и сидеть с ногами на полу означало верный ревматизм. А у меня всегда очень мерзли ноги. Японцы имели право сидеть на лежанках. А другие этого права не имели. Такое особое обращение с японцами объяснялось не каким-нибудь там особым великодушием. Дело в том, что после Второй мировой войны русские коммунисты надеялись, что сумеют продать Японии ее военнопленных в обмен на какие-то политические уступки. Им разрешили сидеть в этой традиционной позе, и я пользовался этой поблажкой заодно с ними, а всё благодаря моей лаосской няньке».