Арсеньев уже понимал, что меня не так легко будет подчинить. Меня отвели обратно в карцер, но очень скоро вернули в камеру. Мне казалось, что я вернулся домой после изнурительного путешествия. Помню, как ударил мне в нос запах плесени, когда я впервые за одиннадцать суток расстегнул куртку. Ах, как хорошо было дома! В час кормежки надзиратель отворил окошечко. Уголовница-повариха молча положила мне в котелок большущую горку каши, а надзиратель промолчал. Оба они знали, что с начала голодовки меня не кормили и что я умирал с голоду. И они рискнули. Я этого никогда не забуду».
Прошло еще немало недель, прежде чем Жака отправили, на сей раз самолетом, в следственную тюрьму КГБ в Красноярск. «Они зафрахтовали самолет, куда меня отвели, сковав мне наручниками руки за спиной, два солдата, которых я знал, потому что рисовал их портреты. В самолете ждали несколько чиновников, главный бухгалтер, полковник. Этот последний закурил и предложил сигарету, от которой я отказался. Мне ужасно мешало, что руки были за спиной. Дело было зимой, одет я был легко. Я стал протестовать, но мне весьма вежливо объяснили, что заключенный имеет право оставаться с руками, скованными за спиной, в течение шести часов, так что жаловаться я не могу. Помню, я поразился выражению “вы имеете право” – как будто у зэка были права! В конце концов наручники все-таки застегнули спереди. Летели долго, от Норильска до Красноярска как-никак две тысячи километров. Когда прилетели, меня ожидал не фургон для перевозки заключенных, а туристский автобус».
Жак уже проезжал через Красноярск по дороге в Заполярье. Но теперь его ждала не пересыльная тюрьма с более или менее вольготным режимом. «Я, что ни говори, прибыл из Норильска, из Арктики, тамошние условия считались тяжелейшими. И потом, Норильск – это была провинция, а Красноярск – столица огромной области, с севера на юг протяженностью в пять тысяч километров. В Красноярске я впервые за все эти годы увидел воробья… Маленький воробушек сел мне на руку, он смеялся над КГБ».
В красноярской следственной тюрьме режим был такой же, как в других тюрьмах. Камеры на две железные койки, подъем в шесть, отбой в полночь, прогулка в период от девяти до полудня. Но Жак быстро разочаровался. Он понимал, что следствие не окончено, хотя срок определили уже, вероятно, давным-давно. А приговора ему не объявляют потому, что хотят вытянуть из него еще какие-то показания, поманив более мягким наказанием, при условии что он будет «сотрудничать». «Сперва меня вызвали и без всякой грубости спросили, знаю ли я Раду З. Рада была польская украинка, лет за двадцать до того мы с ней и с другим моим товарищем Зеноном вместе бежали из Польши через Чехословакию. Я с минуту поразмыслил. Если я скажу, что не знаю ее, а у них есть доказательства обратного, они подумают, что у меня есть причины это скрывать, и вцепятся в меня. И я сообщил, что встречал ее, когда мы оба участвовали в подпольной коммунистической деятельности в Польше в двадцатые годы. И что с тех пор я ее не видел. Меня несколько раз вызывали и задавали всё тот же вопрос. И каждый раз я отвечал одно и то же.