18. Бунтовщик: первая голодовка
Большевики не сразу признают голодовку «контрреволюционным выступлением против советской власти» и запрещают ее лишь в конце 20-х годов. Сталинские чистки 1936–1938 годов заполнили тюрьмы и лагеря толпами законопослушных советских граждан, которые и не помышляли о голодовках. В 70-е годы практика голодовок вернулась с возникновением диссидентского движения. Однако в течение многих лет голодовка практически не наказывалась.
Жак Росси
Французскому телевидению удалось собрать и представить публике тех немногих французов, которым удалось пережить ГУЛАГ; все они сопротивлялись по-своему. Бернар Жерм, солдат оккупационных войск, арестованный, когда шел на свидание к девушке, в знак протеста отказался работать в шахте и провел почти весь срок в карцере. Лилиан, французская военнослужащая, обеспечивавшая возвращение военнопленных на родину, была похищена в Германии, когда оказалась в расположении Красной армии; она решилась родить ребенка. А Жак стал объявлять голодовки – задолго до диссидентов. Первую голодовку он начал в норильской следственной тюрьме после краткого пребывания на воле.
Жак прекрасно знал правила относительно голодовок. Он узнал их от одного из товарищей по заключению, врача, работавшего раньше в тюремном надзоре. Каждое утро заключенному приносили хлебную пайку. Если он от нее отказывался три дня подряд, его начинали ежедневно в полдень водить в амбулаторию и насильно кормить через зонд. Жидкость вводили через воронку. Обычно она состояла из четверти литра молока с маслом и сахаром. Если молока не было, его заменяли водой, если не было масла, его отменяли и так далее.
Арсеньев отказался применять к Жаку предписанные процедуры и тем самым признать законность его протеста: «Как только я объявил голодовку, меня отвели в карцер. Там было темно, и это меня удивило: по правилам арестанта должно быть видно через окошечко днем и ночью. Днем я все время ходил. В карцере не было никакой мебели кроме зловонной параши. В виде отдыха я присаживался на корточки, чтобы не сидеть на сыром и вонючем полу и не опираться на холодные и влажные стены.
В одиннадцать вечера надзиратель приносил щит, сбитый из трех досок, я ложился на него и спал. Холод пробирал меня до костей. В семь утра, в полдень, в семь вечера и в полночь я слышал норильские заводские гудки, это помогало мне следить за временем. Утром приносили хлеб, но я от него отказывался.
Но по прошествии трех дней Арсеньев не захотел кормить меня насильно, как было положено по правилам. Это грозило ему расследованием в случае, если я умру, но, видимо, это его не беспокоило. Через одиннадцать дней я составил официальное заявление с требованием, чтобы меня как можно скорее ознакомили с приговором, учитывая, что после “следствия” прошло уже больше года. Арсеньев сразу же пригласил меня к себе в кабинет. Я был так слаб, что не мог подняться по лестнице и надзирателю пришлось меня поддерживать. Арсеньев был разъярен, потому что мое заявление было адресовано не ему, а его начальству. Совершенно ясно, что он запретил меня кормить по собственной инициативе, без согласования с начальством. Тем самым он нарушил правила. В Советском Союзе произвол был привилегией системы, отдельные граждане не имели права творить произвол по своему разумению, но лишь по приказу свыше. Теперь он заверил меня, что у меня нет оснований для беспокойства и судебное решение мне сообщат очень скоро. Таким образом я получил основания для того, чтобы прекратить голодовку, не теряя лица.