Через три дня, как договаривались, Жак опять пришел к представительнице местной власти, которая тем временем навела о французе справки. Все они вместе явно выработали стратегию, направленную на то, чтобы удерживать бывшего зэка в Самарканде. Для этого достаточно было не выдавать ему удостоверения личности, определяющего его статус в обществе. Без этого документа Жака как будто и не было, он не мог никуда уехать и тем более репатриироваться.
Права на работу у него тоже не было. Но поскольку власти отнюдь не собирались его содержать, в этом отношении законом пренебрегли. Секретарша самаркандского горсовета устроила Жака в научно-исследовательский институт. «Моя работа состояла в том, чтобы читать, а вернее, просматривать научные журналы – английские, американские, немецкие и южноафриканские. Институт изучал разведение уникальных овец каракульской породы, потому что в этом регионе их было множество. Журналы присылали из Москвы, там из них изымали статьи общей тематики, считавшиеся контрреволюционными, отхватывая куски статей вполне научных, если они оказывались на другой стороне страницы». В справке о трудовой деятельности, которую Жак затребовал после отъезда из СССР, указано, что он выполнял обязанности научного специалиста в НИИ каракулеводства с 17 декабря 1956 по 30 июня 1960 года. Кроме того, он преподавал английский сотрудникам института.
В Самарканде, как в других советских республиках, важные должности занимали русские: русскими были директор института и руководители лабораторий, председатель горсовета и прочие руководители, в подчинении у которых были узбеки. Позже Жак узнал, что директор собрал руководство всех лабораторий, объявил им о прибытии француза и запретил задавать ему вопросы. Через два дня его официально представили коллективу. «Я на самом деле не был похож на француза: голова обрита, волосы отрастали медленно. Из-за жары я не носил бушлата, но похож был всё равно на бывшего зэка. Я и был бывший зэк. Под влиянием окружающих меня людей, вежливых, культурных, я медленно становился тем, кем был до ГУЛАГа. Я листал журналы, звонил руководителю цитологической лаборатории, сообщал ему, что в таком-то журнале обнаружилась статья, которая может его заинтересовать. Он приходил, приносил блокнот. Я без долгих слов просто переводил ему на русский те куски, которые понимал, – в конце концов специалистом был он, а не я, уж он-то наверняка разберется, о чем идет речь. Он записывал за мной, а потом мы болтали – не самая тяжелая работенка.
В сущности, я был в привилегированном положении: советские начальники наивно думали, что после двадцати лет ГУЛАГа француз способен пропагандировать преимущества социализма, если дать ему кое-какие профессиональные преимущества. Поэтому мне несправедливо много платили, больше, чем другим. В этом отношении показателен пример Феличкина. Русский по происхождению, он в 1922 году, восьми лет от роду, уехал в эмиграцию с родителями и в отличие от них, противников советской власти, стал пламенным коммунистом, членом французской компартии, и, если ему верить, редактором “Юманите”. В сорок пятом году он решил вернуться на советскую родину, оплот коммунизма, через Берлин. Ему не позволили поселиться в Одессе, его родном городе, а послали в Самарканд, где не нашли ничего лучше для этого опытного журналиста, превосходно владеющего русским языком, чем жалкое место корректора в какой-то русской газете. Феличкин был гражданином СССР, а я иностранцем. И обращались с нами совершенно по-разному».