Тем временем Жак не терял ни минуты. После милиции он прошелся по колониальной части города – по имперским, русским местам. На фасаде одного из небольших двухэтажных домов он заметил карточку с надписью: «Машинистка». «Я вошел и попал в маленькую прихожую, откуда одна дверь вела в жилую квартиру, а другая в отдельное помещение, где на допотопной пишущей машинке работала дама лет пятидесяти, голубоглазая, с проседью, и я тут же спросил у нее, не знает ли она, кому бы могли понадобиться переводы на английский, французский, немецкий или испанский. По мне по-прежнему было видно, что я бывший зэк, советские люди распознавали это мгновенно, и через пять минут эта русская дама знала, откуда я взялся, а я знал, что ее муж, поволжский немец, умер в ГУЛАГе.
Она попыталась мне помочь, свела меня с несколькими узбеками, преподавателями Самаркандского университета, которым перепечатывала рукописи. Но у нас ничего не вышло. Потом ей пришло в голову направить меня к секретарше горсовета, жене сотрудника КГБ, члена местного Политбюро. Эта дама пользовалась влиянием, она немедленно меня приняла, мои французские документы произвели на нее впечатление, и я объяснил ей, что нахожусь в процессе репатриации и что у меня есть голова, руки и ноги, так что я готов взяться за любую работу, чтобы не обращаться к моему консулу с просьбой о материальной помощи, тем более что в СССР нет безработицы. Словом, я развел пышную демагогию! От меня не укрылось, что при упоминании консула она вздрогнула. Для советских людей связь с консулом означает шпионаж. Она мне сразу ответила:
– Ситуация для нас новая. Приходите через три дня. Мы уладим ваш вопрос…
Перед тем как я ушел, она задала еще один вопрос:
– Вам есть на что жить?
У меня оставалось несколько сотен рублей из тех, что мне дал французский консул. Но будучи старым хитрым зэком, я ответил, что нет, у меня ничего нет. Тогда она велела обратиться в такой-то кабинет, где такой-то товарищ выдаст мне справку, по которой я получу немного денег. Словом, я стал на восемьсот рублей богаче, на эти деньги можно было продержаться около месяца.
Затем я вернулся ночевать к моему новому другу, патриарху Абдулле, который усадил меня за вечернюю трапезу со всей семьей. Ужинали вместе мужчины и женщины, беседа за столом не умолкала. Персидский, вынесенный мною из Школы восточных языков, был не слишком богат, поэтому общались мы все-таки по-русски. Они говорили на трех языках – на таджикском, который был языком большинства мусульманского городского населения, на узбекском, поскольку официально Самарканд был частью Узбекистана, и на русском. Там были отец и мать моего хозяина Абдуллы, который и сам со своей седой бородой, такой ухоженной в сравнении с русскими бородами, был похож на старого мудреца, и двое его сыновей-инженеров, сотрудников научно-исследовательского института. Еще там была дочь Хабиба, студентка Самаркандского университета и член партии (в Средней Азии мне всегда было смешно слышать, что девушка вроде Хабибы “член” партии, потому что вообще-то слово “член” по-русски значит то же, что “пенис”). Для Хабибы ее членство в партии не значило ничего кроме обязанности носить на демонстрации красное знамя или красную звезду. Это было такой же обязанностью, как любая другая, вроде запрета на употребление в пищу свинины. Хабиба была красивая девушка и изо всех сил держалась за университет, чтобы избежать брака, который для нее планировала семья. Узбекам было легче получить университетский диплом, чем русским, хотя русские специалисты, например врачи, ценились выше, чем узбеки; это, конечно, отдавало дискриминацией».