Я часто навещал госпожу Гончарову в ее библиотеке, которая неплохо комплектовалась, а из Москвы туда поступали “Правда” и “Известия”. Причем население Самарканда быстро сообразило, что нас роднит наше гулаговское прошлое. Через нее я познакомился с Екатериной Васильевной, научным работником, ей было лет сорок пять. Она вспоминала о своей бабке, крепостной крестьянке, жившей в деревне где-то в Центральной России. Сама она получила образование в Петербурге-Ленинграде. Она была яростная антицерковница, атеистка, насмерть стояла за прогресс, за революцию, но в партию не вступала.
В общем, у меня завелись друзья и среди русских, и среди узбеков, и среди таджиков. Жители Самарканда работали на советское государство – в поле, на железной дороге, на заводах. Но были у них и свои маленькие садики, они торговали выращенными там фруктами, что давало им приработок. Жизнь у них была не слишком тяжелая, потому что им удалось сохранить старые мусульманские обычаи. Они приглашали меня на свои праздники с традиционным пловом на овечьем жире. В сущности, я бы мог жить там до конца жизни. Я полюбил климат, музыку, всю эту восточную культуру, которую прежде изучал по книгам. Но дело в том, что я упрям. Я хотел вернуться во Францию, а мне в этом препятствовали. И я стал изобретать всевозможные средства, чтобы добиться своего.
Как-то раз один старый химик-еврей, с которым у меня завязалась сердечная дружба, дал мне совет. У него был родственник, который женился на польке и сумел благодаря жене вырваться из Советского Союза. И вот этот старик посоветовал мне связаться с посольством Польши, коммунистической страны, само собой, но все-таки не такой жесткой, как СССР: там лучше, чем во Франции, умеют воздействовать на советские власти на предмет репатриации. В первый момент, признаюсь как старый гулаговец, эта идея меня покоробила. Я на собственном опыте знал, как страшен может быть пыл новообращенных. И в самом деле, позже мне стало известно, что в некоторых отношениях польские коммунистические тюрьмы даже хуже советского ГУЛАГа. И кстати, в нерусских регионах СССР коллективизация оказалась еще беспощаднее, чем в России: армянские, грузинские, узбекские или польские бюрократы из кожи вон лезли, чтобы показать, что не пытаются хитрить в пользу собственных соотечественников. Но я очутился в тупике, и Польша была последним прибежищем».
Жак написал в польское посольство неофициальное письмо, как в свое время из Быкова французскому консулу, подчеркнул, что имеет право на двойное гражданство, французское и польское, и сообщил данные о своих польских родственниках, включая адрес. Но польские дипломаты не то что французские. Месье М. за десять минут, без малейшей проверки, продиктовал письмо, подтверждавшее его французское происхождение, – а польскому послу, чтобы установить, что Жак действительно имеет право на польское гражданство и, соответственно, на репатриацию в Польшу, понадобился целый год. Зато, как и предсказывал старик-химик, попытка принесла свои плоды: коммунистическая Польша лучше умеет замечать и использовать противоречия системы.