Коммунистическая Польша начала шестидесятых, которую увидел Жак, в самом деле отличалась от Советского Союза. Люди лучше одевались. Мужчины носили шляпы, женщины выглядели подчас весьма изысканно. В витринах богатый выбор товаров, люди любезнее. «В коммунистической Польше слово “товарищ” употребляли только в официальной обстановке, а в обычной жизни говорили “господин”, “дама”, обращались в третьем лице… Милиционеры на улице иногда улыбались – в Советском Союзе такое было немыслимо. На работе люди не вели антисоветских разговоров, но за чашкой кофе позволяли себе кое-какие шуточки».
В смысле жилья и работы Жак зависел от бюро репатриации, относившегося к Министерству внутренних дел. Он очень опасался, что его пошлют в западные области, отнятые у немцев, – поляки старались их заселить заново. К счастью, у него нашлись связи; старым друзьям удалось найти ему место переводчика в конструкторском бюро, где велись работы над проектами городского и промышленного развития, предназначенными для бедных стран, не имеющих возможностей заказывать их на капиталистическом Западе. Жак переводил с польского на английский, французский и немецкий. «Но насколько другая здесь была атмосфера! В один их первых дней моей работы в этом бюро (а там было тесно, мы все сидели буквально впритирку друг к другу) один инженер стал мурлыкать песенку: “Добро пожаловать к нам, большой боров, и в дождь, и в ветер”. Большим боровом называли Хрущева. Все веселились, а я чуть не умер со страху. Я готов был залезть под стол! Но к моему великому удивлению, ничего не случилось. Я и впрямь был уже не в Советском Союзе!»
Жилья не хватало, и найти квартиру оказалось нелегко, но квартплата по крайней мере была невысока. «На этот счет было принято своего рода соломоново решение. Репатрианты могли занимать квартиры тех, кто уезжал в эмиграцию, по большей части это были евреи, но вообще говоря, любой человек, сумевший доказать, что за границей у него есть родственник, имел право покинуть страну. В бюро по устройству репатриантов мне дали первый адрес и предложили посмотреть, устроит ли меня жилье. Это меня-то, бывшего зэка! Я не привык к таким нежностям. Это оказалась трехкомнатная коммунальная квартира. Я представился какой-то даме, которая тут же захлопнула дверь у меня перед носом, говоря, что места у них нет. И в самом деле, эта женщина, вдова с тремя детьми, занимала одну комнату. Во второй жил кто-то еще, а в третьей – уезжавший. На всех один туалет, одна кухня. Под натиском дамы я отступил.
Тогда в бюро мне выдали другой адрес. На сей раз – студия, где жила старушка, уезжавшая в Австралию к дочери. Квартира выглядела запущенной, жилица совершенно за ней не следила, но перспективы превосходили мои самые смелые мечты: наконец отдельное жилье! Я заявил, что квартира меня устраивает. Но нужно было ждать, когда старая дама уедет, и дело затянулось. Я стал разбираться, и выяснилось, что билет она купила, но агент, продававший билеты, не отдавал его, ожидая мзды, а у нее денег уже не было. Бедняга осталась без гроша, а корабль из Венеции в Сидней отплывал только раз в три недели. Я взял быка за рога. По совету друга я пошел к этому агенту и дал ему понять, что у меня влиятельные друзья в партии и это им может не понравиться. Он испугался, через три дня дама получила свой билет, а я въехал в квартиру и расстелил свой самаркандский ковер…»