На первую конференцию собрались узники советских и нацистских лагерей; среди последних была, например, участница французского Сопротивления Жермен Тийон. Много было бывших троцкистов, с которыми я довольно жестко спорил, потому что они по-прежнему твердо верили в марксизм-ленинизм, извращенный при сталинском режиме, а я считал, что это химера, которая неизбежно ведет к катастрофе. На этой конференции было много немцев – одни сидели в нацистских лагерях, другие, в прошлом коммунисты, были затем изгнаны из компартии. И, разумеется, масса бывших советских зэков, в частности украинцы, которые после смерти Сталина и Берии подстрекали к мятежам в лагерях, и, конечно, русские, впервые получившие возможность открыто рассказать о своих несчастьях. Ведь после так называемой первой реабилитации, после ХХ съезда, все эти стойкие и незапятнанные коммунисты заявили, что остались верны идеалам партии несмотря на всё, что им довелось выстрадать по несчастной случайности и по вине одного-единственного человека. И лишь много времени спустя советские диссиденты начали разоблачать режим как таковой.
Теперь они по крайней мере могли говорить о своих страданиях. Особенностью этой конференции было и присутствие сотрудников бывшего КГБ, членов особой комиссии по реабилитации, созданной Горбачевым. В общем, на этой первой конференции много говорили, но не слишком много размышляли. Нужно было в первую очередь дать высказаться тем, кто вышел из советских лагерей, потому что о нацистских лагерях уже были опубликованы сотни томов. Шла работа. Как только выступавшие начинали проводить сравнения, нам напоминали, что нельзя смешивать одно с другим. Но для меня-то ясно: невинная жертва – это невинная жертва, и неважно, преследуют ее по расовым соображениям, как нацисты, или в исступлении тоталитарного бреда, как это было в СССР. По-моему, никакой разницы!»
Жак не обсуждает различия между двумя системами, установленные в итоге ожесточенной полемики. Он не оспаривает мысль, которую высказывают многие, в частности Цветан Тодоров: в нацистских лагерях именно смерть заключенных является конечной целью, а в советских – просто жизнь ничего не стоит. Он не преувеличивает ужасов, которые ему пришлось пережить, сила его свидетельства как раз в том, что оно лишено малейших преувеличений. Он только сравнивает два современных тоталитаризма по признаку эффективности и констатирует, что идеологическая извращенность коммунизма позволила этому режиму продержаться дольше и пустить корни глубже. Жаку не столь важно, что в нацистских лагерях его бы явно не продержали так долго после смерти Гитлера; он подчеркивает, что Гитлер выражал свои идеи более четко, и Жак, так же как множество ему подобных, никогда не подпадал под обаяние его речей с такой силой, с какой предался душой и телом коммунистической догме. Жак готов был согласиться с Реймоном Ароном, который под конец жизни, пережив самый разнообразный опыт, писал: «Коммунизм отвратителен мне не меньше, чем нацизм. Аргумент, который я нередко пускал в ход, чтобы отделить классовый мессианизм от расового, больше ничуть не убеждает меня самого. Кажущийся универсализм первого обернулся оптической иллюзией»