– Не могли бы вы оказать мне услугу и прихватить этот табурет, который изготовили для третьего этажа?
И я подумал – я политзаключенный, не стану я работать на надзирателя. И я отказался. А он меня даже не отругал. И табурет остался внизу.
Мне рассказывали, что в этих самых польских тюрьмах, якобы фашистских, во время больших московских процессов, когда осудили Зиновьева и Бухарина, один коммунист-политзаключенный потребовал у тюремного начальства, чтобы из библиотеки убрали труды новоиспеченных преступников. Представь себе, какая наглость: политзаключенный в стране, враждебной коммунизму, требует у начальника этой самой тюрьмы, чтобы из библиотеки удалили книги, которые больше не по вкусу коммунистическим вождям! И ничего, взял и потребовал!»
Однажды перед тем, как к Жаку должна была прийти так называемая кузина, ему сообщили, что к нему пришел другой посетитель. Кто бы это? В Познани у Жака родственников не было. «И вижу, ко мне пришел отец, очень серьезный, очень элегантный, как всегда. И старший надзиратель ему очень вежливо говорит: “Вот ваш сын”. Этому надзирателю было на вид лет пятьдесят, Он, вероятно, исполнял свои обязанности в этой самой тюрьме еще при немцах, до 1918 года. Толстяк, краснолицый, пузатый, усы торчком, как у Вильгельма II. Надзиратель тактично пристроился со своими ключами где-то в сторонке, чтобы нам не мешать. Разговора с отцом я не помню. Только запомнил, как в конце отец сказал:
– Неужели ты не понимаешь, что губишь свою жизнь? Что из тебя выйдет, если ты уже угодил в тюрьму, в твоем-то возрасте? И если тебе безразлично, что будет с тобой, подумал бы хоть о моей карьере.
А я гордо ответил:
– Судьба мирового пролетариата важнее вашей карьеры!
Он был потрясен. Помню, как они обменялись взглядами с надзирателем, который стоял в уголке – ноги расставлены, руки за спиной сжимают связку ключей. Эти двое – мелкий служащий и важный господин, вице-министр или вроде того, потрясенно переглянулись, не понимая, что делать с таким дурачком. Изумление стерло классовые различия между ними. Мне в тот миг приоткрылась простая человеческая правда».
С того дня Жак, по его собственным словам, больше не видел Марсина Х. Тридцать пять лет или около того он проведет по тюрьмам и никогда не переступит порог ни одного из тех богатых домов, в которых прошло его детство; никогда не пройдет по тем мягким коврам, которым не удалось заглушить шум и ярость большого мира. Марсин Х. умрет в немецкой оккупации; Жак полагает, что до конца жизни он не забыл, что блудный сын борется за дело, которое важнее его карьеры. Что до студенческой карьеры самого Жака в Познани, она завершилась исключением юного бунтовщика. Петра, Сильвию и тетю Марию Жак увидит только после выхода из ГУЛАГа; тете Марии нелегко придется при коммунистах; она будет доживать свой век в одной комнатке. А еще позже он наведается в свою познанскую тюремную камеру, и это будет снимать немецкое телевидение.