«Кузина»-пролетарка будет навещать Жака время от времени, а «фашистский» режим обеспечит ему официального адвоката, чуть старше его самого, только что кончившего курс. Адвокат пришел повидать своего подзащитного:
– Как вы представляете себе вашу защиту?
– Мне защита не нужна. Мое дело правое.
«Адвокат не был коммунистом. Иначе бы ему никто не разрешил стать адвокатом. Но к защите он отнесся серьезно. И в своем красноречивом защитительном выступлении он возмущался: “Как вы можете осуждать этого юного романтика, который, в сущности, лишь подхватил традиции Великой французской революции?” Поляки как раз только что торжественно отмечали годовщину этого события, 14 июля, День взятия Бастилии: Франция была дружественной страной. Этот аргумент, несомненно, подействовал».
А потом меня посетил другой адвокат, знакомый отца.
– Видите ли, я не могу защищать человека, которому предъявлены политические обвинения: это повредит моей карьере. Я буду помогать вам из-за кулис.
Этот второй нажимал на нужные рычаги и давал советы. Например, насчет свидетелей. «Всех, кого я предложил, вызвали в суд. Они подтвердили, например, что я был хорошим студентом в Школе прикладных искусств. Никакого сравнения с советскими процессами, на которых осуждали людей на заключение длиной в четверть века, но не заботились о том, чтобы выслушать свидетелей, предложенных подсудимым!»
Суд происходил 20 и 21 октября 1928 года. Жака все-таки приговорили к девяти месяцам заключения в тюрьме общего режима. По мнению Жака, это было лучше, чем одиночная камера: в тюрьме общего режима легче бороться за свое человеческое достоинство (которое не следует путать с гражданскими правами). Так, на общем режиме разрешается учиться, а если арестант – военный, то он остается офицером. В случае дуэли (а дуэли хоть и запрещены, но еще случаются) осужденный не теряет право на защиту своих «чести и достоинства». После тюрьмы Жак имел право продолжить образование; вообще говоря, его должны были осудить по меньшей мере на год-полтора. Но он очень молод, принадлежит к почтенной семье. Он младше двух других обвиняемых, которые проходят по одному делу с ним. Самый суровый приговор – три года.
Редко бывает, чтобы бывший арестант настаивал на том, что с ним хорошо обращались. Но Жак – особый случай. Ему есть с чем сравнивать, и с его точки зрения, тюрьма Пилсудского не тюрьма, а рай земной: «Задолго до ареста партия вбила мне в голову, что в случае ареста надо всё отрицать, в общем и в частностях, лгать без зазрения совести и изо всех сил опровергать показания свидетелей. Вначале меня посадили в одиночную камеру. С третьего этажа меня водили на прогулку, которая длилась час, между тем как в советских тюрьмах прогулка не превышала пятнадцати-двадцати минут. А здесь я одиноко бродил по двору – этакий герой, борец против всемирной социальной несправедливости». Как-то раз Жак высокомерно отказался оказать услугу, о которой попросил надзиратель. Речь шла о табурете: такие табуреты делали на первом этаже уголовники, которые в отличие от политических должны были работать. «Надзиратель не мог взять табурет, потому что по инструкции тот, кто сопровождает заключенного, не имел право держать в руках что бы то ни было. Он вежливо попросил меня: