– Не может быть… Не может быть…
– Не обманывайте себя! Вам еще многое предстоит узнать в Советском Союзе.
Через несколько дней нас вывели на прогулку, по двое, инженера – моего соседа по койке – в паре со мной. Когда мы выходили из камеры и шли по коридору, я впервые услышал крик, кошмарный вопль истязаемого. Он вонзался в уши, он пронзал вас насквозь. Меня чуть не стошнило. Мой спутник, инженер, шепнул мне на ухо:
– Слыхали?
И я, дурак, с высокомерием истинного коммуниста огрызнулся:
– Ничего я не слышал!
Вот каким идиотом можно быть. Впрочем – как все французские интеллектуалы, не желавшие видеть и слышать ни Зиновьева, ни Каменева, ни Пятакова, ни Серебрякова, ни Бухарина, ни даже Крестинского, который как-никак взял назад признания, вырванные у него во время московских процессов. Ни Кравченко впоследствии, ни многих других. Мой путь в ГУЛАГе только начался, и я по-прежнему упрямился и не желал ничего знать. Когда упорно настаиваешь на том, что правда не то, что есть, а то, что тебе хочется видеть, неизбежно избегаешь правды любой ценой, вплоть до слепоты, и не щадишь ни себя, ни других. Я искупил свою слепоту всеми годами, проведенными в ГУЛАГе. Но вы, “левые интеллектуалы”, располагали такой роскошью, как защита капиталистического государства, которое никогда не бросало вас в тюрьму за преступления, вами не совершенные. Я вел себя, по сути, не умнее вас, но я за это заплатил. А вы никогда ничем не платили».
Что можно ответить Жаку на это? Что кое-кого из нас осыпали почестями за куда менее опасные предприятия? Что за нашу безответственность мы ничем не заплатили? Что нам повезло? Что сама я не очень-то горжусь моими былыми добрыми намерениями? Я молчу и слушаю этот голос, не изменившийся со времен Великой чистки, голос, который повторяет: «Пойми, мне не так уж важно, чтобы окружающие признали мою правоту. Я хочу установить правду, хочу одно за другим признать мои заблуждения. Установить истину – значит понять, где добро и где зло. К этому я стремлюсь, этого добиваюсь. А настаивать на своей правоте – зачем?»
Итак, Жак начал слушать своих сокамерников; были среди них люди уже в возрасте, участники Гражданской войны, большевики с дореволюционным стажем, те, кто делал первую русскую революцию 1905 года. На дворе стоял 1937-й. Тридцать два года прошло с первой революции, двадцать лет со второй. Кому-то из этих людей было уже за восемьдесят, но таких оказалось немного. «Когда я говорил с ними о революции, они произносили имена, которых я не слышал, когда изучал историю советской коммунистической партии. Зато имен, которые в официально утвержденных книгах преподносились как важнейшие, они вообще не упоминали. Разумеется, я еще не подозревал, что историю обкорнали и фальсифицировали. Жульничество, туфта! Но я начал беспокоиться. Неужели такое возможно? Или люди, рисковавшие жизнью во имя революции, очень плохо знали, что происходило на самом деле, или от меня что-то ускользнуло. Я, конечно, с негодованием отвергал саму мысль о преднамеренном обмане. Но что-то меня смущало. Это был первый звонок, первая тень сомнения.