- Что… Будем продавать твою квартиру!
- Никогда! – закричала Цыплакова. – Это все, что у нас есть!
- Не только, - заметил Цыплаков.
- Я там родилась! Она для меня родная!
- Чушь собачья. Ты в роддоме родилась. В роддоме на улице Володарского. На допотопном родильном столе, на старой клеенке. Тогда, скорее, они для тебя родные.
- Они не родные.
- Не вижу логики, - Цыплаков был неумолим.
Когда речь шла о логике, Цыплакова всегда уступала мужу. Она встала и с надутым видом вышла из кухни. Цыплаков же продолжал хлебать воду, добавляя в нее для разнообразия то ложку варенья, то, по старой памяти, соду с уксусом, - так называемую шипучку. Цыплакова вернулась минут через двадцать с более смягченным выражением лица.
- Ну что? – спросил Цыплаков, хорошо знавший свою жену.
- Виноградовы дачу продают…
- Видишь! – воскликнул Цыплаков. – А что Носик?
- Не знаю…
- Что тут знать? У Носика под подушкой состояние!
- Откуда ты знаешь? Они всегда жалуются.
- Лю-ди всегда жалуются. Так они тебе и скажут, сколько у них денег.
- Я говорю.
- Дурища, вот и говоришь. Умные люди скрывают.
Надо сказать, что в спорах с женой Цыплаков бывал мельче и зануднее, чем был на самом деле. Так, из вредности. Иногда они менялись местами. В любом случае, к вечеру его цель была достигнута – решено было срочно продавать квартиру. На этой срочности они много теряли, но перспектива увеличить капитал почти втрое, превращало это «много» в несущественную мелочь.
Дело с продажей квартиры было тут же запущено и набирало обороты, как к ним неожиданно пришел Тибайдуллин.
Тибайдуллин был в старой куртке с чужого плеча, перепачканной известью и каких-то жутких штанах, широких и одновременно коротких, заросшее лицо делало его совершенно неузнаваемым, узнаваемы были только глаза – круглые, удивленные, детские глаза Тибайдуллина. Цыплаковы давно его не видели и были, мягко скажем, потрясены. Цыплакова разжалобилась до слез, до истерики, и все подсовывала и подсовывала Тибайдуллину какую-то еду. Тибайдуллин же, сидя на краешке кухонного дивана и тушуясь, тихо и застенчиво все ел и ел, ел и ел, ел и ел, приводя Цыплакова в остолбенение, а Цыплакову в какой-то материнский, утробный восторг. Конечно, какие-то сплетни до Цыплаковых доходили, но, как водится, они и верили, и не верили…
Тибайдуллин был неразговорчив, погружен в себя, его круглые глаза, казалось, были подернуты какой-то пеленой и смотрели не на окружающих, а куда-то внутрь. И только прощаясь, отказавшись перед тем от старого костюма и осеннего пальто Цыплакова, Тибайдуллин сказал, чтобы они не доверяли Горовому, что он –страшный человек.