- Пакость, - сказал Валентин Петрович и даже сплюнул.
Когда-то он пришел в это ведомство после школы милиции, застенчивым, легко краснеющим молодым парнем и, постепенно, закончив еще ряд школ, через ряд лет, поднялся в этот кабинет, на этот этаж. То есть, очень возвысился. Но когда у него тяжелело на душе, странные параллели приходили в голову, странные чувства томили душу… Черные птицы шумной тучей пролетали мимо его окна, это были те же птицы, которых он видел на пустых осенних полях, офицером отправляясь на войну в одну из южных стран. В шуме их крыльев ему слышалась у г р о з а.
- При-ро-да… - подумал Валентин Петрович и в самом этом слове тоже почувствовал угрозу.
Из пограничного городка привезли бывшую укротительницу. Старая женщина с пергаментной, иссушенной гримом кожей и бордовой помадой на узких губах тряслась и все не могла унять дрожь.
- Вы не волнуйтесь, - сказал ей Валентин Петрович. – Дело простое. Вы же работали с животными.
- С коровами я не работала, - еле выговорила несчастная женщина.
- Животные все равно животные, - примиряюще заметил Валентин Петрович. – И как ни крути, без Павлова в вашем деле не обойтись. Лампочка загорелась, собака залаяла.
- Я не работала с собаками, - сказала укротительница.
- А! Не все ли равно! Я не об этом! Неужели вы не понимаете, о чем я? – Валентин Петрович не удержался и повысил голос. Он мог быть и хам, и мужлан. Несчастная укротительница еще больше затряслась, но разъяренный Валентин Петрович уже не мог остановиться. – Напрягите, черт возьми, ваши мозги! Где у вас мозги? По-думайте! Что могло заставить коров переплыть реку?
- Я не работала с кровами, -тупо повторяла старая укротительница. – Я не работала с коровами…
Конечно, все ее тело сотрясалось от ужаса, от страха смерти, но ненависть к этому человеку, к этому хаму, напомнившему ей медведя, когда-то задравшего ее напарника, была так сильна, что когда он спросил про человека поздним вечером подсевшего в джип, она, прежде такая законопослушная, сказала:
- Не знаю… не видела… не знакома… не разглядела… не заметила…
Цыплаков брился два раза в день. Если он пропускал хоть раз, жесткая щетина покрывала его лицо мгновенно и обильно, и все тут же начинали говорить, что он опустился. А он не хотел, чтобы говорили, что он опустился. Его бы воля, вообще отпустил бы бороду до пояса. Как русский купец или еврейский раввин. Не хотите, не смотрите. И горлу тепло. Цыплаков бреется, уединяясь в ванной, единственное место, где он может хоть не надолго укрыться. И это еще один убедительный довод в пользу бритья. Но и там жена настигает его, обрушивая всевозможные неприятности. Петька, старший, подрался в школе, опять барахлит машина, одна машина на двоих, что она хочет – техника любит одни руки, отказал миксер, не отжимает стиральная машина, вроде хорошей фирмы, но не отжимает сволочь и все. Как будто Цыплаков ей отжим. Короче, она найдет! Гибни, гибни все живое!