Мы не можем избежать злости и раздражения потому, что мир никогда не соответствует нашим ожиданиям, а мы не можем не иметь ожиданий.
Мы не можем не накапливать это, потому что не всегда можем тут же выплеснуть.
И мы не можем жалеть себя постоянно, чтобы злость сбрасывать, потому что не выживем. А значит, агрессия неизбежна.
Агрессия, или выход через злость, – это просто слезы тех, кто не умеет плакать.
Поэтому, когда с ребенком трудно, я себе говорю: «Не трусь, это надо пройти», – и иду в прямое лобовое «нет», жертвуя правом быть хорошей. Потом глажу по спинке, пока он ругается и вопит, и сразу видно, насколько ему легче стало. Поэтому я так не люблю техники увода и отвлекания, из-за того осадочка, который в детях остается.
Такой парадоксальный круг: целостность и мир в душу приходят тогда, когда позволяешь себе злость и агрессию, а не когда бегаешь от них. Право на злость дает другому право на злость без вины в нагрузку, исцеляет нас от накопленной желчи и обиды. Исцеленные, мы становимся сильнее и способны выдержать злость другого, не пытаясь ее заткнуть или обесценить. Тем самым исцеляя его.
Раз я осознала, что в отношении меня совершается агрессия, сразу задумываюсь: а зачем? И понимаю, что человек отрабатывает что-то свое. Где-то ему неуютно. Что-то нужно доказать.
Первый принцип жизни с детьми: слова не важны, важно чувство.
Вместо того, чтобы завестись и гавкнуть в ответ, я просто отмечаю про себя: нападают.
Второй принцип жизни с детьми: у них свой путь.
Он там со своими демонами, я со своими. Не моя работа его демонов уламывать, и не на мне ему тренироваться, чай, не груша.
Почему они проверяют границы?
Есть распространенное словосочетание «проверять границы». Оно настолько вошло в оборот, что мы не особо задумываемся, кто и какие границы проверяет, а главное – для чего. «Он просто проверяет границы» – настолько избитое оправдание, что эти границы нужно провести чертой пожирнее, «чтоб неповадно было!». Какие, да и нужно ли, – никто не спрашивает.
Ребенок начинает проверять границы не во время кризиса трех лет. И даже не в период «ужасных двухлеток». А с самого первого дня. Что тут говорить – мы сами до сих пор проверяем границы: «А ну как на этот раз это ОН?»; «А не взяться ли мне за марафонский бег в 37 лет?»; «А смогу ли я?»; «А прогнется ли этот мир под нас?» Это хорошие границы, их стоит проверять и ломать. Это границы наших страхов, неумений, границы шаблонов и глупостей, комплексов и предубеждений, наших возможностей и воли. И мы поддерживаем ребенка в его первых неумелых попытках лепетать, дотянуться рукой до края кровати и встать в ней, впервые встать, – можно ли представить, как он может это ощущать, вдруг почувствовать слабую надежду на крепость этих неуверенных, ватных, неустойчивых младенческих ножек? Он только что сломал границу горизонтальности, и мы плакали от невыносимой нежности, гордости и умиления, и поддерживали его за руки, и говорили: «Малыш, ты сможешь!» И он ломал границу зависимости от нас, впервые отобрав ложку, и размазывая кашу по щекам, и упрямым «Я сам!» стаскивая неуклюже с себя такие сложные, прилипчивые, не-ухватишь-никак трусы, стараясь, вырастая, взрослея, и мы гордились и говорили на разлитый суп: «Ничего, это ерунда, мы это сейчас вытрем – но ты же сам, сам ешь!» И не показывали, как перемываем за него полы, – мы хотели, чтобы он шел вперед, мы поддерживали незаметно, чтобы не сломать эту хрупкую фарфоровую первую гордость, чтобы никогда, никогда он не почувствовал себя маленьким, неловким, глупым, ущербным. Чтобы он знал: он сильный мальчик и со всем справится.