– Наши поступки, они ведь не только наши… Все, что ты бы ты не делал, отзывается в этом мире и меняет его. Наш брат, Иуда, сейчас уже не принадлежит себе, он давно уже часть народе Иудеи, его символ… Ты ведь уже не можешь делать то, что хочешь, правда Маккаба? Ты стал символом…
– Как бы я хотел умереть в постели – тихо сказал Иуда – Но символ должен уйти красиво.
Йонатан вскочил в возмущении и даже открыл рот для гневной отповеди, но сел, так ничего и не сказав. Маккавеи молчали, молчал Натанаэль, молчал и неизвестно как оказавшийся здесь Сефи. И только когда они, также молча, выходили из шатра, Натанэль заметил в углу Диклу. За все время разговора она не произнесла ни слова, лишь смотрела неподвижным в одну точку, в то невидимое место, которое было видно только ей одной.
Утром многие ушли, ведомые окаменевшим от горя Симоном, мрачным Йохананом и безвольно идущим Йонатаном. С ними ушла Дикла, сгорбившись, поддерживая правой рукой живот и ни разу не обернувшись назад. Натанэль остался с Иудой. Пожалуй, он бы и сам не мог объяснить себе смысл своего поступка, хотя думал об этом всю ночь. Он вовсе не собирался становиться символом, собирался жить вечно и строить, а вовсе не убивать. Но Сефи оставался и было непонятно, как жить дальше, если он останется, а Сефи не вернется. Посетив перед походом семью в Модиине, он очень боялся, что Шуламит будет его отговаривать, но она только молча смотрела на него широко открытыми глазами. Эти, такие знакомые и такие любимые глаза, казалось, что-то требовали и он знал – что.
– Я вернусь – сказал он этим глазам и глаза ему поверили.
…Далеко идти не пришлось. Они остановились лагерем около Элеаса, маленькой деревни, затерянной на краю долины по дороге из Ершалаима в Бейт Эль.
– Как тихо здесь – сказал Иуда – Как спокойно.
– Мы пришли сюда биться или умирать? – хмуро спросил Сефи.
– Биться, несомненно биться! – весело воскликнул Иуда – А если придется умереть…
Он не договороил.
– То что тогда? – спросил его Натанэль.
– …То тогда умрем – со смехом ответил тот.
Больше они на эту тему не говорили. С Иудой осталось восемь сотен воинов, тех, кому незачем было возвращаться и тех, кто не смог оставить друзей. На этот раз Иуда был вооружен не секирой, а мечом, который он забрал у поверженного им Аполлония в ущелье Сорек. У Натанаэля тоже был меч, хороший меч из закаленной бронзы. Йонатан щедро платил ему серебром за строительство машин и у него хватило средств на бронзовый меч, более длинный и прочный, чем железный. На ногах непривычной тяжестью висели наголенники, на руках наручни, а на голове его теперь был фракийский шлем заменивший разрубленный под Явнеэлем подарок Перперны. Короткий линоторакс с бронзовыми пластинами немилосердно жал, плетеный щит, обтянутый кожей – пелта – неуклюже болтался за спиной и Натанэль вовсе не чувствовал себя опытным воином. Рубился он только один раз в жизни, спасая Шуламит, да и то это был поединок, а не сражение, но сейчас он не испытывал ни страха, ни неуверенности, может быть и потому, что Сефи стоял рядом со своей неизменной обоюдоострой секирой. Наконец, на северном краю долины появилось войско селевкидов.