– Прости меня, я не хотела тебя обидеть.
Но в ее глазах он не увидел раскаяния. Потом она поднялась и отошла в угол. Не сразу понял он, что делает там его молодая жена, а когда понял, то темное отчаяние ворвалось в его сердце… Она не желала от него ребенка.
Больше он до нее не дотрагивался. Они спали в разных углах, а днем он старался не заходить в проклятую комнату чтобы не видеть ее лица. Следовало бы ее возненавидеть, но он ненавидел себя, на большее у него не оставалось сил. Спокойствие, которое он нашел было в доме Симона, куда-то пропало, как и не было его. Осталась лишь пустота в душе и черная, всепоглощающая тоска. Однажды он взял нож, который принесли в кузницу для правки и долго, внимательно смотрел на тусклое лезвие. Нож был совсем тупой, но ведь полоску дешевого железа можно заточить еще раз, а больше одного раза и не понадобится. Он представил, как острое лезвие вспарывает мышцы живота и его кишки выпадают наружу. Немного, совсем немного боли и придет, наконец, покой. Или лучше направить нож в сердце? Крови будет меньше, и меньше придется убирать за тобой этим людям, которые не сделали тебе ничего плохого. Решено – в сердце! Лишь бы не промахнуться.
– Эй, ты! Иди сюда – позвали его со двора.
Он вышел, безучастный и безразличный ко всему.
– Я видел как завороженно ты смотрел на нож – начал неизвестно откуда взявшийся Симон – Ну и как? Хорошо его наточил?
– Не бойся, господин – хмуро ухмыльнулся Публий – Это не для тебя.
– Я знаю – последовал ответ – Это ты для себя стараешься. Так всегда поступают рабы и трусы!
– Трусы? – возмутился Публий – Покончить с этим позором – это по-твоему трусость?
– Разумеется – спокойно ответил тот – Это же самый легкий путь уйти от ответа.
– А если нет другого?
– Значит не нашел другого – отрезал Симон – Либо смелости не хватило, либо ума, либо еще чего-то.
– Так по-твоему и Ликург13 был трусом? – спросил удивленный Публий – Да ты хоть слышал про Ликурга?
– Несомненно, он был трусом, потому что спрятался за отговорку вместо того, чтобы сражаться за свои идеалы.
Публий задумался. Не всякий осмелится так говорить о кумире не только Спарты, но и всей Эллады, о человеке, которого считали и считают примером для молодежи. Значит можно думать иначе? Можно жить иначе? Вот только зачем жить?
– Я слышал как ты рассказывал истории моим сыновьям – продолжил Симон – Ты уже хорошо говоришь на нашем языке.
Язык евреев – иврит – действительно давался ему легко. Там часто встречались слова, заимствованные из арамейского и греческого, которыми он владел в совершенстве, да и сам иврит походил на диалект арамейского.