Так Любава с сыновьями осталась в Рябиновом Логе. Ее, раз уж старейшина позволил остаться в селении, позвали за общий стол. Соседом ее оказался молодой рыжеволосый парень. Могучие плечи, мозолистые руки и запах каленого железа, который не смывался даже в доброй бане, березовым веником, выдавали в нем кузнеца. Как бы невзначай, передавая Любаве добрый ломоть хлеба с маслом, он коснулся ее бедра. Любава встрепенулась, но тут же поняла, в чем дело, и улыбнулась парню.
Даже за столом молодой кузнец не расставался со своим молотом. Сейчас, ненароком коснувшись им лесной гостьи, он убедился, что она действительно человек, а не какая-нибудь нечисть. Ведь злые духи не выносят прикосновение к огню и металлу, а кузнечный молот, которому подчиняется раскаленный металл, священен вдвойне.
Праздник катился своей чередой. Кузнец, потеряв интерес к Любаве, разговорился и румяной темноглазой хохотушкой, сидевшей напротив. Было видно, что девушка ему нравится. Любава пару раз ловила на себе встревоженный взгляд
Любаве едва хватало сил сидеть от усталости. Но и за столом следили за ней Витенега с Перваком. Почувствовав пристальный взгляд, Любава отломила краешек от румяного каравая, откусила. Теперь ее можно было не опасаться. Да и ей тоже. Хлеб священен. Преломлявший его уже не прохожий – гость. И хозяева уже не могут причинить ему вред. Впрочем, и самим им больше опасаться нечего. Запив хлеб горячим молоком с медом, Любава поспешила в тот домишко, который ей отвели под жилье. Дом деда Плишки, местного гончара, стоял за речушкой и был далеко не нов. С тех пор, как дочь Плишки уехала с мужем в другую деревню, а жена умерла, старику невмоготу было ухаживать за своей хижиной. Домишко постепенно уходил в землю, рассыхался, а оставшись без хозяина и вовсе едва не развалился.
В домике было холодно – печь давно не топили. Немного пахло сыростью. Любава увидела мышь, шмыгнувшую подпол, когда скрипнула входная дверь. Она вздохнула, и устроила кузовок с начинавшими попискивать мальчишками на лавке. Отдыхать еще было рано. Споро затеплила лучину, развела огонь в печи, разостлала на полатях медвежью шкуру.
Положив ребятишек на бурый мех, Любава достала из котомки берестяной туесок с медом в сотах и еще один – с травами и ягодами. Несколько веточек потеплело в огонь – дым, поднимающийся из печи, сразу стал пахнуть летним полем.
Несколько щепоток других трав она запарила в горшке, нашедшемся на полке над печкой. Когда варево немного остыло, она с жадностью припала к горшку. Неказистый, но еще крепкий домик как следует прогрелся. Любава поставила у печки блюдечко с угощением для домового – чтобы не пугал ночью, принял их, непрошеных. А после наконец опустилась на лавку, развернула проснувшихся мальчишек и по очереди приложила к белой, полной молока груди. Один из малышей был темноволосым крепышом. Даже сейчас его темные бровки были словно бы нахмурены. На головке второго пламенели рыжие кудряшки, и его ротик легко растягивался в улыбку. Когда оба довольно засопев, уснули, Любава растянулась рядом с ними, и впервые за ближайшие несколько дней уснула в тепле, под крышей.