– Знаешь, Мари, это такая большая кружка, – медленно проговорила Соня, – мне одной её не выпить. Давай я выпью половину, а половину ты.
– Нет, мадемуазель Софи, мне не хочется.
– Не спорь со мной, а то я тоже пить не буду! – нарочито рассердилась Соня.
– Я выпью, выпью!
Соня честно отпила половину молока – кстати, она и в самом деле не чувствовала себя такой уж голодной. В отличие от рабов Мустафа-бей кормил своих пассажиров куда сытнее. И протянула кружку девушке.
Мари коснулась губами кружки, из которой отпила ее госпожа, точно какой‑нибудь святыни, и Соня отвернулась, посмеиваясь. Ещё немного, и эта девчонка начнет её обожествлять. Легко выглядеть таковой в глазах человека, лишенного в детстве самой обычной материнской ласки.
Когда Соня вернулась в гостиную, то от неожиданности даже застыла на пороге. Леонид Разумовский сидел за столом, одетый в яркую красную рубаху, черные бархатные брюки и затянутый в талии широким пестрым поясом в тон рубахе. На ногах его красовались сапоги, в которые брюки были вправлены. Рядом с ним стоял Пабло Риччи, страшно довольный собой.
– Теперь сеньор Леонид совсем не походит на раба, бежавшего с галеры, не так ли? – самодовольно поинтересовался он у Сони, как будто написал портрет Разумовского, а не всего лишь переодел его.
– Теперь бы еще побрить его, – проговорила Соня.
– Разве сеньор Леонид не носит бороду?
– Теперь носит, но вынужденно, понимаете?
– Понимаю. Бенито!
Вездесущий Бенито объявился, вопросительно поглядывая на хозяина.
– Отвести больного сеньора в комнату, куда мы поставили атласную кушетку? – попробовал догадаться он.
– Какую кушетку? Сеньор не болен, он не брит.
– Привести сюда Умберто? Он хорошо бреет.
– Хорошо? На прошлой неделе он порезал меня.
– Случайно. Он больше не будет.
– Не будет. В следующий раз он просто меня зарежет… Хорошо, веди его, и пусть прихватит свою бритву.
Между тем Разумовский полностью пришёл в себя, обрёл наконец осмысленное выражение и уже с интересом огляделся вокруг.
– Соня, что значит эта суматоха? – спросил он по-русски.
– Приехала хозяйка дома, в котором, как ты видишь, нет ни мебели, ни каких‑либо съестных припасов. Сеньор Пабло любезно помогает мне, потому прошу и тебя проявить уважение, говорить на его языке.
– Но я плохо знаю испанский, – закапризничал тот, что совсем недавно был рабом на галере.
Теперь он стремительно набирал прежний снобизм, нисколько не поколебленный месяцами унижений.
Помявшись, он обратился к художнику:
– Вы говорите по-французски?
– Говорю.
Лицо Пабло перестало излучать доброжелательность. Он как будто сразу подобрался, словно ожидая подвоха. Что‑то услышал в голосе Леонида или знает русский?