В тот день, когда было решено, что граф де Монтестрюк идет в поход с графом де Колиньи, он улыбнулся и показал свои блестящие зубы.
– Скакать! отлично! – сказал он.
И пробравшись на конюшню, он выбрал для себя и для двоих товарищей лучших лошадей, каких чутье указало ему в числе прочих.
С этой минуты он стал спать между ними и окружил их самыми нежными заботами.
– На войне, – сказал он Коклико, который удивлялся его затее, – чего стоит конь, того же стоит и всадник.
Когда граф де Монтестрюк сошел во двор, Коклико и Кадур оканчивали все приготовления к отъезду. Лошади были сытно накормлены, чемоданы крепко увязаны, все ждало только сигнала.
– Сегодня, что ли? – крикнул ему Коклико, застегивая чемодан.
– Седлайте коней… едем! – весело отвечал Гуго.
– Наконец-то! Я никогда не видал других турок, кроме пряничных, что продают на ярмарке в Оше, и был бы очень рад увидеть, каковы они живые.
Говоря это и между тем как Кадур осматривал, все ли исправно у лошадей, Коклико толкнул маленького мальчика прямо на Гуго и спросил:
– Узнаете этого мальчика?
Гуго взглянул на мальчика, который смотрел на него кроткими и блестящими глазенками.
– Э! да это наш друг из Маломускусной улицы! – вскричал он, погладив рукой по кудрявой головке.
– Он самый! А так как Угренку сильно хочется научиться солдатскому ремеслу с добрыми людьми, то я думал, не позволите ли вы мне взять его с собой?
– Пусть едет!.. Ведь он храбро помогал нам! Поцелуй-ка меня, Угренок.
Угренок расплакался и бросился на шею графу де Монтестрюку.
– Ну, вот ты теперь и принят в полк, приятель, – сказал Коклико; – пока будет хлеба для троих, будь покоен, хватит и на четвертого.
– Да и лошадей четыре уже готово, – проворчал Кадур.
В тот самый час, как Гуго садился на коня и, в голове своего маленького отряда, проезжал по Парижу, по дороге в Мец, Орфиза де Монлюсон ходила в сильном волнении взад и вперед у себя по комнате.
– Это вовсе не простой воздыхатель – этот граф де Шаржполь, – говорила она себе: – ничто его не пугает, ни опасности, ни женские причуды. Он не опускает глаза ни перед шпагой, ни перед моим гневом… Про него нельзя сказать, что он идет избитыми дорогами к своей цели – это история с графиней де Суассон, тайну которой он выдал своим молчаньем, – очень странная история…. зачем стану я обманывать сама себя?… Я почувствовала дрожь ревности, когда подумала, что это правда…. С какой гордой уверенностью отправляется он в этот далекий поход, наградой на который должна быть я, и он так сильно верит в мое слово, что даже об нем и не поминает! Каков он сам, такою он считает и меня, и он прав. Ведь я сравнила себя как-то с Хименой. На другой день я и сама удивлялась, что решилась сказать это. Я почти жалела: так мало это было на меня похоже…. ведь это было почти обязательство с моей стороны! а нельзя сказать однако, чтоб он этим хвастал. Он думал и думает еще теперь, как бы заставить меня сдержать слово одними только благородными опасностями, на которые он пускается…. Правда, велика отвага и у графа де Шиври, но в ней нет такой открытой смелости. Мне казалось иногда, что в ней есть даже расчёт. Если б у меня не было герцогской короны в приданое, была ли б у него такая же страсть? А глаза того ясно говорят мне, что если б я потеряла все, что придает блеск союзу со мной, то и тогда он пошел бы за мной на край света.