Два с полтиной в месяц, как все.
А зарплата у вас какая?
В среднем двести пятьдесят.
Значит, один процент заработка за телефон, всего один, и еще ки-тесь: «Я плачу». Не стыдно?
Головлев подскочил к столу суда и, наклонившись к лицу председа-1Я, заорал:
Что ты меня стыдишь? Украл я телефон, что ли? Или сам такую ату установил? Или, может, скажешь, Виктора Александровича до фаркта довел? В чем меня обвиняешь, ну, скажи, если такой гра-тн ый.
С>1 видом победителя он повернулся к залу и неторопливо пошел воему стулу.
Со среднего ряда поднялся старый рабочий и, не повышая голоса, ’оворил в притихшем сразу зале:
Совесть, Ванька, ты потерял, совесть рабочего человека. Но стыдно тебе — мне. Стыдно перед человеком, которому не помог, а он, я знаешь, жизнь свою в войну не щадил и здоровье производству от-л. Только вспоминаем об этом по красным датам календаря, когда фезидиум сажаем, цветочки дарим. А в обычный день ты, видишь, елефону не подпустил… Стыдно и за то, что моим учеником был. Или, жет, уже забыл?
Да что вы, дядя Никодим! — попытался возразить Головлев, но г поднял руку и строго прервал:
Помолчи, когда старшие говорят. Работаешь ты, Иван, верно, [юшо, слов нет. Но перед кем хвалишься? Перед нами, — он обвел ками зал, — такими же рабочими, как ты?! И потом, разве одним тру-м люб человек? И разве только мастерству я тебя обучал? А кто тебе л за место отца твоего, Андрея Тимофеевича, умершего после войны, ран, на ней полученных? Не дожил — вечная ему память — до /го позора. Кто тебе, когда ты до рамы не доставал, ящик под ноги уставлял, сопли вытирал? Или начисто все забыл? Вот ты здесь рас-нтался: «Мой телефон, моя квартира». А кто тебе их дал, кто сущие» >ш и е тебя за них берет? Так кого пинаешь, стервец! Не знаю, что суд шрищеский вынесет, но запомни, Иван: руки тебе в цехе никто не щет, словом с тобой не обмолвится. Почувствуешь, что такое рабочий \ кот. Если, конечно, наглеть не бросишь, не повинишься перед дьми.
Он перевел дыхание и с трудом опустился на стул.
Повернув голову снова к сцене, Иванников увидел, как за несколько пут изменился Головлев: лицо исказила гримаса боли, глаза готовы лезти из орбит, дрожали губы, кадык судорожно прыгал вверх-вниз.
Простите… и ты, дядя Никодим, и ты, тетя Поля.
V Иванникова будто мороз по коже пробежал.
Секретарь поспешила из-за стола, дала Головлеву воды. Юрию на ювение показалось, что он снова в камере областного суда перед выгнием приговора: у Головлева так же стучали зубы о стекло стакана, с тогда у Маркова о край кружки…
Идя на суд, Иванников себя успокаивал: всего навсего товарищеский, и не такое видывали. Что этот может? Ну, порицание, или выговор. Так это не срок. В колонии выговор страшен, там он к сроку приравнивался: откладывал, а то и вовсе отменял возможность освободиться досрочно. А здесь? Подумаешь! Выйдет, отряхнется, как собака после купания, и снова сухой.