Жил Никодим Савватеевич в контейнере для морских грузоперевозок с исписанными иностранными буквами и сериями цифр дверями, совершавшим свой последний рейс по маршруту Шанхай – Сан-Франциско с грузом гладильных досок и сильно озадачившим экипаж судна своим необъяснимым исчезновением. Груз его оказался весьма полезен для местных жителей. Множество лачуг по берегам Большого озера были собраны из гладильных досок. Случилось это, впрочем, давно, задолго до появления Никодима в этом мире. Сейчас контейнер местами покрылся ржавчиной, краска на нем облупилась и двери скрипели, как несмазанная телега, но он был прекрасным местом для хранения многочисленных сокровищ купчины. Лучшим из возможных.
Напившись горячего мятного чаю (а привычка гонять чаи никуда не делась, в отличии от самого чая), купчина распахнул гофрированные двери контейнера, выставив свои сокровища на всеобщее обозрение и готовый к обмену. Бизнес его был прост – он менял. Менял все и на все – любые найденные или принесенные с собой вещи поселенцев на любые другие. Наибольшим спросом пользовались, разумеется, еда, курево, одежда и все, что можно было счесть строительными материалами. Но были в его коллекции вещицы диковинные: книжица с пикантными картинками и аглицким названием «PLAYBOY», на обложке которой неправославного вида девица, лишь кое-где прикрывшая наготу красным мехом, держала на коленях кролика, да дьявольский прибор для счету цифр, название которому было калькулятор. С этими штучками Никодим Савватеевич не расстался бы ни за какие коврижки.
По молодости Никодим был дюже охоч до женского полу (сейчас то уже почти без надобности оно ему, охота пропала). Из-за бабы и погорел. Помнил кутеж в кабаке – как всегда, хмельной, разгульный, с трясущими цветастыми юбками и воющими пронзительными голосами цыганками. Помнил, что носились половые, словно угорелые, и сосульку помнил, что сгрыз на крыльце кабака, выйдя охолонуть маленько. Днем то уже капало вовсю, а ночью еще подмораживало. И тройку помнил, и распахнутую в угаре шубу, и мягкие хлопья снега, что летели в лицо. Помнил и девицу Клюквину – мясистую и жеманную, к которой поехал после кутежа, нагрузившись шампанским. Девица притворно ломалась, опуская блядские глаза в пол, которого, впрочем, было не видать из-за лежащих в глубоком вырезе платья пышных, белоснежных грудей с рыжими веснушками, игриво взвизгивала, пощипываемая за мягкое место толстыми купеческими пальцами, раззадоривая аппетит гостя. И раззадорила-таки, аж два раза, невзирая на изрядное количество выпитого. Все это Никодим Савватеевич помнил хорошо. А вот, что было дальше, хоть убей, вспомнить не мог. Только проснулся он уже здесь, уткнувшись мордой в пыль, в одном исподнем, с зажатой в руке пустой бутылкой из-под шампанского.