«А вот кисельку не хотите ли, уважаемый Мбонго?» – обхаживала предмет своей последней страсти Ганна, держа двумя руками высокий сосуд из прозрачного пластика, составлявший в прошлой жизни комплект блендеру.
Мбонго стоял, расставив мускулистые ноги на ширину плеч, сложив руки на груди и устремив взгляд куда-то вдаль. Лицо его – невозмутимое и неподвижное, представлялось Ганне маской. «Ну чисто статуя!» – любовалась она, ходя кругами и не скрывая вожделения рельефностью мускулов, животной поджаростью, спокойствием первобытной наготы. Африканец держался так, будто и вовсе не замечал её, словно, так и надо – быть почти обнаженным.
Статуй Ганне видеть не доводилось. По правде говоря, кроме своего хутора ей вообще видеть ничего не доводилось. И не упади она тогда в колодец, пытаясь разглядеть, что это там сияет в непроглядной глубине, так и не повидала бы мир. Была баба тогда под хмельком, пару раз глотнув в гневе горилки из пузатой, пыльной бутыли в подполе. А потому звезды, игриво подмигивая, радостно кружили у нее над головой. В хате было не топлено, маленькие окошки сплошь затянуло инеем. Микола снова дров не нарубил, да и ускользнул с утра пораньше. Теперь, небось, снова у свояка горилку жрет. В отместку нерадивому мужу Ганна стряпать в тот день вовсе не стала, а, глотнув горилки, решила податься в гости к золовке. А так ему и надо, ироду, пусть придет в стылую хату к пустым горшкам. И уж почти дошла Ганна до места, когда углядела неяркий свет, столбом поднимающийся над колодцем, оскользнулась, наклонившись над ним, да и упала вниз.
Мбонго на назойливую бабу, вьющуюся вокруг, точно муха, внимания не обращал, будучи полностью поглощенным разглядыванием подходивших к селению незнакомцев. Сообразив, наконец, проследить за направлением его взгляда, хохлушка всплеснула руками: «Батюшки, никак новенькие!» И, оставив неподатливого кавалера на берегу озера, рванула на «Рублевку». Торопясь обежать с горячей новостью (пока она не остыла) весь привилегированный квартал, Ганна шустро сверкала босыми пятками и голосила на бегу, будто кликуша. Реакция не заставила себя ждать. Люди вылезали изо всех щелей, точно дождевые черви после теплого, летнего ливня. В результате вновь прибывших встречала огромная, разношерстная толпа: молчаливая, настороженная, оценивающая.
Лица: черные и белые, желтые и коричневые, бледные и красные, задубевшие от ветра и изнеженные, изборожденные морщинами, словно глубокими каньонами, и сияющие юношеской свежестью, с взглядом понурым или заинтересованным, настороженным или напрасно обнадеженным. Выцветшие полосатые халаты и тюбетейки, застиранные сари и не потерявшие цвета шелковые камизы, выгоревшие рубашки и потертые джинсы, мохнатые монгольские волчьи шапки и фески с обтрепавшимися кисточками, камзолы, кафтаны, пиджаки, цветастые многослойные цыганские юбки, а то и просто бесформенные куски ткани, обмотанные вокруг тела и завязанные узлом на шее. Разноцветная и разноликая толпа напоминала диковинный винегрет.