Рожать боялась даже больше, чем операции и наркоза; оказалось, боялась не зря. Этот кошмар затянулся почти на целые сутки, от боли чуть с ума не сошла, даже своё волшебное слово забыла, помнила только, что это было имя реки земляничного цвета, глупая бессмысленная, невозможная, в детстве зачем-то придуманная река.
Ничего, родила в итоге, как все рожают, без всяких волшебных слов. Но придуманная река оказалась важнее. Очень мучилась, что не может вспомнить, как она называлась. С неприязнью косилась на новорожденного сына, к которому ей теперь полагалось испытывать любовь. Все матери любят младенцев, об этом в куче книжек написано, и все знакомые женщины говорят, но она ничего не чувствовала, кроме растущей с каждым днём неприязни, не могла простить младенцу пережитую боль, целые сутки боли, такой невыносимой, ужасной, что забыла волшебное слово, имя реки земляничного цвета, которая больше, важней, значительней, чем любая любовь.
Никогда не любила домашние хлопоты – убирать, мыть, готовить, стирать, мгновенно уставала от этого бессмысленного труда. А с младенцем хлопот стало больше – так много, что это хуже всякой боли сводило с ума; оставаясь одна, когда муж уходил на работу, она в голос выла, прямо с утра, потому что впереди был день, заполненный ненавистным трудом, и никакого просвета долгие годы, вечность, отдохнуть теперь не дадут никогда.
В конце концов, она нашла способ спастись от ненавистной работы. О послеродовой депрессии тогда ещё мало кто знал, но опытные врачи потом говорили безутешному мужу: «Так бывает, тут ничего не поделаешь, никто не виноват, скажите спасибо, что ребёнка оставила, многие детей с собой забирают, вам ещё повезло». Хотя взять с собой младенца ей бы в голову не пришло, зачем он нужен, она же не от кого-то, а именно от него убегала, спасалась, когда распахнула окно и нырнула в земляничные воды реки, чьё имя, конечно, сразу же вспомнила и громко крикнула вслух, смеясь от охватившего её облегчения, захлёбываясь сладкой, солёной, горячей, как кровь водой: Вердекрэй!
* * *
Второе имя Вердекрэй, – беззвучно, не шевеля губами, шепчет Эльжбета. – Вторые врата открываются, имя произнесено.
Это так странно, невыносимо – ликование, ужас, облегчение, боль, всё вместе, в одном восхитительном мучительном вдохе – что она замирает, останавливается посреди улицы, прямо на переходе, автомобили раздражённо гудят, а Эльжбета стоит и смеётся, она уже давно научилась смеяться в те моменты, когда хочется зареветь.
Спутник, влюблённый в неё мальчишка, встревоженно спрашивает: «Ты чего?» «Просто от счастья, – отвечает Эльжбета. – Потому что мы с тобой живы, а жить удивительно хорошо».