После уроков, как-то отвязавшись от них, я сказал Элле:
– Теперь ты видишь, какой я урод? Даже тот, кто близок ко мне, становится уродом. Ты жалеешь, что ты со мной?
Он выглядел спокойным, как обычно.
– Никогда в жизни ни о чем не жалел.
– Да ну? А что ты думаешь обо всем этом дерьме? Они не дадут тебе жить спокойно. К матери твоей придут, расскажут.
– Тоже мне угроза, – он посмотрел на меня безмятежными глазами. – С мамой я как-нибудь договорюсь.
– И отцу…
– А отца – перетерплю. Ты идешь со мной? Или как?
– Или как.
– Будь осторожнее.
Он взял свой рюкзак, с громким «дззззык» застегнул молнию на куртке и ушел, оставив меня в умственном и эмоциональном потрясении. Неужели ему действительно все равно?
Мне не было. Я вышел из школы и некоторое время кружил вокруг здания, пока не наткнулся на вывалившихся на крыльцо Свина и его компанию.
– Уже не вместе, любовнички? – захихикал Свин.
Он и его дружки сегодня нахлебались достаточно крови, так что были сыты и вполне добродушны. Я мог бы просто проигнорировать их, невозмутимо пройти мимо, как сделал бы Эллеке. Но я шагнул к Свину, заставив его отпрянуть, и в упор посмотрел в его прыщавую морду.
– Знаешь, в чем твоя проблема, Свин? Тебе не дает даже подзаборная шваль, которая в принципе дает всем, – у меня оставалась секунда до драки, и я показал ему свои пальцы, унизанные кольцами. – Тебе повезло. Сегодня со мной мое любимое шипастенькое.
И затем вмазал ему в рыло со всей дури. Чего-чего, а дури во мне было много. Свин завизжал, остальные вцепились в меня и потащили для продолжения беседы за школу.
Их было пятеро, а я по-прежнему один, в общем, давненько меня так не колошматили. После того, как они отвалили, я, навзничь лежа на земле, нащупал в кармане колючие углы коробка и ухмыльнулся. Свин даже представить себе не мог, какие неприятности его ждут. Мне было больно выдохнуть, куда там подняться, так что я продолжал лежать, смотрел на небо сквозь разбитые пальцы и чувствовал себя предельно свободным – потому что если они причинили мне вред, я волен отомстить как мне пожелается. Теперь, когда сдохли мои последние запреты, во мне как будто повернулось что-то, и я заработал в режиме удесятеренной жестокости. Эта идея возникла не под ударами, и не когда я, морщась, стягивал с пальца окровавленное кольцо. Она зрела весь день. Как могли они так обращаться с Эллеке, который был лучше меня, лучше всех? Они не имели права даже взгляд поднять на него. Злобные, ядовитые твари, которых следует изводить их же методами: любая мерзость, любая подлость, я сделаю все что угодно, лишь бы врезать как можно сильнее. И совесть меня не замучит. Не мое правило – всего этого гребаного мира.