— Зюнь, ты что тут делаешь? — обреченно осведомляюсь я.
— Да вот… Шел, шел и… пришел. Гришуня спит?
— Спит — не спит… В таком виде я тебя к нему и близко не подпущу. Хорош… папочка.
— Выпил? Так есть с чего. Народу вокруг — уйма, а людей нету. И вообще все как-то не по-человечески. Ты нас с мутер еще ненавидишь?
— Ну почему же? В дедовом тереме опять… Яблочки его не выкорчевали… Это ж все добро тебе мамулей завещано. Тебе и спасибо!
— Да я-то при чем? Сказали мне наши: не возникай, отдай ей все, чтобы она с нами судиться не вздумала… У нее там пол-Москвы своих юристов, а нам сейчас скандалы ни к чему. Я отдал… Юридически.
— Вообще-то я подозревала, что тебе… родные и близкие… подсказали.
— Да я бы тебе и так все отдал… Без них… Мне вот что интересно: никуда ты особенно отсюда не выходишь, никто тебя почти что не видит…
— Ну а с чего мне по городу просто так рассекать? Вся память о деде — теперь под этой крышей.
— Я не про это. Тебя в городе как бы и нету! Так?
— Допустим.
— А ты все равно есть! Только про тебя и гудят. А вот я в городе есть… Так?
— Так.
— А меня как бы и нету! Ну нету меня ни для кого, понимаешь? Даже для наших. «Не лезь!», «Не твое дело!», «Ты этого не поймешь»… Шу-шу-шу да бу-бу-бу… Все что-то крутят, делят, суетятся. Торчу в этой поганой аптеке… Памперсами торгую… Коммерсант Щеколдин!
— Ну не в убыток же, Зюнь.
— А-а-а… Думал, хоть теперь намордник скинул, в котором меня мутер всю жизнь водила, а все одно в наморднике.
— А ты плюнь на своих, Зюня. Пошли подальше свою щеколдинскую ораву. Дяди эти, тети… Вон как я своего послала.
— Так я о чем, Лизавета? Ты со своим расплевалась, я про мою бывшую, Горохову Ираиду Анатольевну, и думать не собираюсь. А у нас с тобой кто? Гришка! Вот он тебе как?
— Я тебе за Гришку по гроб жизни обязана… О чем речь! Не знаю, как бы я без него выжила.
— Ты без него можешь?
— Нет.
— И я не могу. Значит, так, посылаем все это на фиг, Григория под мышку… И навстречу жизни!
Мне уже все ясно.
И досадно.
И смешно.
Как только тяпнет — заводит все ту же пластинку.
Иногда мне его жалко.
И я даже подумываю: а не уложить ли его под какой-нибудь кустик? Просто из любопытства?
Но я тут же жму на тормоза.
Это же будет элементарная женская подлянка.
Он невесть что решит.
Что это всерьез и все такое.
И я включаю иронию:
— И далеко она, эта самая жизнь, Зиновий?
— Только не здесь. Здесь же нормальному человеку делать нечего… Кроме детей… Главное, чтобы ты со мной.
— Это в каком смысле?
— А во всех.
Я уже точно знаю, что он сейчас сделает. Он и делает — доливает кружку и булькает, громко глотая. Решается, значит. И выдает глухо: