Была глухая ночь, совершенно беззвучная, как бывает у нас только зимой. Из окна был виден дальний левый берег Волги, со строениями центра и старым собором, лед на Волге был плотно закрыт, как пуховиками, свежим снегом. Я вдруг задумалась: а что же я расскажу моему ребенку — о себе, особенно об этих дурацких последних месяцах. И когда он сможет меня не просто услышать, но даже, может быть, понять?
И сколько мне этого ждать?
Пять лет?
Десять?
Или той поры, когда на него самого обрушится то, что люди называют совершенно загадочным словом «любовь»?
И кто она такая, Басаргина из рода Басаргиных, его мать?
Что это за существо такое, битое-мытое, крученое-верченое, то возносимое высоко, то вниз бросаемое без стыда?
Вот тут-то меня и подцепило.
Не то от безделья, не то оттого, что я прекрасно понимала: завтра такого роскошного бездумно-сонливого существования у меня уже не станет. Не дадут. Да я и сама себе не дам. А какие-то извилинки, заплетыки, повороты-навороты до сих пор мне не совсем понятны.
Я додумалась до того, что то, что происходило со мной лично, я, конечно, знаю. Но то, что выкидывали, когда и как мои яростные противники, начиная с щеколдинских и кончая моей первой и незабвенной любовью, Семен Семенычем Туманским, я могу представлять только по обрывкам, хотя и не совсем. Туманский, конечно, хрен со мной стал бы объясняться, но рядом с ним была еще Элга, глава его службы безопасности Кузьма Михайлович Чичерюкин, да и здесь, в городе, Зюнька надокладывал мне уже всякого.
Про недавнее былое и тогдашние думы.
Так что я решила, что определю все эти фигуры в потусторонние.
И за точность их действий не отвечаю. Может, в чем-то и буду не права.
Но ведь я же не растение типа репы, чтобы сидеть в теплой грядке и дожидаться, пока меня выдернут, то есть повезут в родильную.
Нет, может быть, и репа. Но ведь мыслящая. Пока еще?
Ладно, Лизавета, трогаем…