…философ – это политический активист, по большей части ненавидимый властью предержащей и ее лакеями; эстет, воплощающий в жизнь самые невозможные идеи; возлюбленный, способный полностью изменить жизнь ради мужчины или женщины, и ученый, находящий самое неожиданное, парадоксальное применение научным выводам. И именно эти азарт, неустроенность и бунт приводят к тому, что этот интеллектуал возводит свой собор идей [Badiou, 2009b, p. 7].
Уготовав героическую роль самому себе, Бадью, естественно, отвергает этику мира сего – реальности капитало-парламентаризма [Badiou, 2009a, p. 32] – как нигилизм, как отказ признать благо вследствие того, что центральной проблемой морали полагается защита от зла. В этом, по его мнению, состоит истинный смысл философии «прав человека». Эта философия, выраженная в категорическом императиве Канта, предполагает такое существование субъектов, где нет места героическим актам субъективации, благодаря которым мы, избранные, бросаемся в поток вещей и тем самым спасаем их или, если не их, то по крайней мере самих себя. Таким образом, философия прав человека ставит на место творческого субъекта фиктивную универсальность. И, что более важно, она помещает добро над злом в системе ценностей, отдаваясь во власть всех тех господствующих взглядов, которые увековечивают порождающие неравенство структуры: рыночную экономику, право собственности, свободу договора и торговли, защиту буржуазных привилегий от угрожающих им нелегальных мигрантов (sans-papiers). Короче говоря, эти установки «намечают решительный отход от всего того, что было продумано и предложено в шестидесятые годы» [Badiou, 2001, p. 5; Бадью, 2006, с. 18].
Не удовлетворяясь нападками на этику прав человека, Бадью бросает вызов тому, что считает главным препятствием для своей версии революционного абсолютизма, а именно этической философии Другого, как она раскрыта в сочинениях Левинаса. Согласно этой философии источником моральной жизни является признание Другого. Он предстает передо мной с абсолютной потребностью в моем безусловном уважении и защите, а его признания я достигаю благодаря взаимности в наших делах. Эта мысль, усиленная Кожевом, лекции которого Левинас посещал, уходит корнями в Тору и христианскую притчу о добром самаритянине. Она вошла в философию благодаря категорическому императиву Канта и диалектике Гегеля. Бадью, однако, предает эту идею анафеме, поскольку это просто другой путь к вере в права человека и чисто негативной этике, которая требует с пониманием относиться к смертности человеческого существа и воздерживаться от того, что может ранить его. Другой Левинаса, как утверждает Бадью, становится «категорией набожного дискурса» или разложившейся религии [Badiou, 2001, p. 23; Бадью, 2006, с. 42]. Более того, Другой принимается только в качестве «хорошего Другого». Поэтому смысл всего этого «другизма» можно сформулировать так: «будь таким же, как я, и я буду с уважением относиться к различиям между нами». Это один из способов, благодаря которым «хороший человек», или «белый человек», сохраняет в силе свои привилегии, несмотря на радикальные вызовы со стороны тех, кто исключен [Badiou, 2001, p. 13; Бадью, 2006, с. 29] (кто сказал, что левые против расовых стереотипов?).