— Я хочу увидеть ее.
Он рассчитывал, что его отец уже уехал. Он не хотел столкнуться с ним у постели Марты, но когда он зашел в палату, Ричард Серрэйлер был там, сидел на стуле рядом с кроватью и читал Марте ее карту.
— Твоя мать не поехала?
Никаких приветствий — заметил Саймон. С тем же успехом он мог бы быть невидимым.
— Она приедет завтра утром.
Он опустил взгляд на свою сестру. Цвет ее лица улучшился, щеки приобрели бледный оттенок розового.
— Что случилось?
Его отец отдал ему карту.
— У нее, как выразился Девере, здоровье, как у быка. Новый антибиотик сработал, она начала выкарабкиваться… Открыла глаза час назад. Показатели обнадеживают.
— Я полагаю, ее еще может отбросить назад?
— Может. Но маловероятно. Пережив кризис, она по большому счету вернула себя к жизни.
Саймон хотел дотронуться до руки своей сестры, поцеловать ее в щеку, сделать так, чтобы она снова открыла глаза, но в присутствии своего отца он не мог. Он просто стоял рядом, опустив глаза.
— Я рад, — сказал он.
— Почему?
— Как ты можешь спрашивать? Она моя сестра. Я люблю ее. Я не хочу, чтобы она умерла.
— Твоя мать думает, что ее уровень жизни равен нулю.
— Я не согласен.
— Тогда мы снимаем шляпу перед твоими невероятными медицинскими познаниями.
— Это инстинкт.
— Полицейская работа основывается на инстинктах, не на фактах?
Саймон Серрэйлер был человеком, который никогда не был жесток по отношению к кому-либо в своей жизни, хотя никогда не стеснялся проявлять определенный уровень агрессии на работе, но сейчас он испытал такой прилив злости на своего отца, что сжал кулаки. В моменты, подобные этому, он ясно осознал, как ярость и ненависть могут у некоторых людей перерастать в жестокость. Разница между ним и ими, как он прекрасно понимал, держалась на тонкой, но невероятно прочной грани самоконтроля.
— Когда она достаточно оправится, чтобы вернуться в «Айви Лодж»? — спросил он спокойно.
Ричард Серрэйлер поднялся.
— Через пару дней. Им нужно будет подготовить ей постель.
Саймон стоял в полуметре от него. Его отец был стройным, привлекательным мужчиной, которому можно было дать шестьдесят, а не семьдесят один.
— Что ты к ней испытываешь? — спросил его Саймон, глядя на Марту. Он чувствовал внутреннее напряжение, как будто сейчас ему придется отбиваться от нападок уже за то, что у него вообще хватило духу задать этот вопрос. Но его отец взглянул на него без злости.
— Я ее отец. Я любил ее с того дня, как она родилась. Я не переставал любить ее из-за того, что всегда жалел об этом дне. Кто бы смог? А ты?
— Все, о чем ты говоришь, — сказал Саймон, — только, может быть, без сожалений.