От отпуска после ранения я отказался. Говорю тебе честно и прямо — я не хотел потерять Джит. Обязательства перед Гретой и Гербером удержали бы меня на месте. А я не хочу и не могу. Как только представилась возможность, попросился в Египет, лишь бы от дому подальше — только на сейчас, на это время. Джит со мной. Мы теперь ни за что не расстанемся.
Мне жаль, что так вышло. Я никогда не откажусь от сына, но жить с Гретой не стану. Она хорошая, добрая, и я благодарен ей за многое. Но на волоске от смерти я выжил, потому что рядом была Джит. Разорваться не получится. И если чему я и научился, так это ценить то, что есть сейчас.
Прошу тебя, поговори с Гретой и с мамой. Я знаю, маме тяжело будет это принять. Грета еще молодая, устроится. Позаботься о ней и о Гербере, пожалуйста. Когда я смогу, я буду помогать им сам.
И прости меня. Я знаю, ты иначе меня воспитывал. И тебе будет за меня стыдно. Но я не хочу жертвовать своей жизнью. Ее и без того может оборвать любой снаряд.
А Джит вам понравится, честное слово. Я иногда думаю, что она, наверное, даже Грете понравилась бы. Пока она со мной, ничего не случится. Обещаю.
Люблю вас, крепко обнимаю. Надеюсь, свидимся.
Friedrich, 5. Juni 1941».
Ион Антонеску приговорен к смертной казни. 17 мая 1946 года. Черной типографской краской по белой шуршащей бумаге.
Рихард свернул газету. Он привык уже к союзнической. И привык читать о казнях едва ли не в каждом выпуске. И почти уже не ждал появления немецких изданий, понимая прекрасно, что однажды те все равно будут. И в них перестанут писать о бесконечных процессах над нацистами.
Он долго курил во дворе, прислушиваясь к тому, что происходит в доме. Фриц ушел на работу. Грета притихла. Впрочем, тихой она была уже давно. Самого себя Рихард чувствовал мерзавцем. Ему бы радоваться сыну, а внутри все скреблось и царапалось. Чувство, до сей поры неведомое. Наверное, это чувство вины. Вместе с тем он всего лишь делал то, что считал правильным. Каждый день своей не всегда правильной жизни.
В конце концов, потушив окурок, он встал со скамьи, сколоченной накануне Фридрихом, но еще не окрашенной, и, мимолетно подумав о том, к чему обустраивать двор, если так стремишься уехать, вошел в дом.
Грета нашлась в гостиной. Сидела в кресле у окна. Кресло было то самое, отремонтированное лейтенантом. А Грета была другая. И он прекрасно понимал, почему. И вопросы сына о том, что солдаты сделали с его женой, казались чудовищными даже несмотря на то, что вокруг многим повезло куда меньше Греты.
— Что там у тебя? — спросил Рихард, усевшись в кресло напротив.