Утром настроение не улучшилось, хотя метель на дворе утихла, день выдался ясный. В большие окна гостиной било яркое солнце. Снегопад и ночная пурга подновили сугробы, их слепящая белизна была нестерпима для глаз.
По Харлампиевской шла баба, неся на коромысле полные ведра. Баба одета в тулупчик старинного покроя, вышедшего давно из моды. Из ведер выплескивалось, солнце успевало посеребрить летящие брызги, упав на снег, они застывали темными кляксами. Вдоль Почтамтской гнал извозчик, издали свистя, гикая на бабу. Та заспешила, шустро семеня ногами, обутыми в неуклюжие пимы, украшенные по голенищу синим и красным узором. Елена Павловна пережила недолгий испуг: ей вообразилось, что рысак сомнет нерасторопную водоносицу. Извозчик крикнул ей что-то озорное, сверкнув белозубой улыбкой из-под заиндевелых усов. Женщина бойко ответила. Парень гоготал, озираясь на нее, и натягивал вожжи, сдерживая разгоряченного жеребца. Седок — недвижимая тумба, увенчанная меховой папахой, — проскользнул перед взором Елены Павловны. Закутанный в овчинный тулуп, он если бы и захотел, так и тогда не смог повернуть головы. Подобно ваньке-встаньке качнулся туда-сюда, когда кошевку занесло на повороте.
Сценка ненадолго развлекла Елену Павловну, сразу же и позабылась. Мрачное настроение накатилось на нее с новой силой. Теперь она уже долго, может быть никогда, не избавится от этого гнетущего чувства. Погода здесь неповинна. Лишь вчера вечером ей думалось, что воющая на дворе вьюга угнетает ее. Но вот и хорошая погода не облегчила душу. Пожалуй, и само время не исцелит, хотя принято считать — время врачует.
«Смотря какой болезнью поражена душа, — невесело подумалось ей. — Бывают болезни неизлечимые».
Никаких звуков с первого этажа не доносилось. После вчерашнего Елена Павловна впервые прислушалась к тому, что слышно снизу. А ведь сейчас там кипит работа: переговариваются конторщики и приказчики, подростки-подсобники носят со склада тюки и ящики — идет сортировка и оценка поступившего накануне товара, — мальчишки нет-нет да и перекликаются друг с другом, хохочут, старшие цыкают на них, то и дело хлопает входная дверь; в другой половине нижнего этажа, на кухне, всегда сердитый поутру повар Никифор ворчит на своих подручных Настю и Пахомку, громыхает посудой, бренчит печной заслонкой…
А наверху тихо. Жизнь в доме течет заведенным порядком, точно ничего не произошло.
Как будто позади дома в каретном сарае ночью не стояли два воза — обычные деревенские розвальни, груженные сеном. Елена Павловна не видела, когда они въезжали в ограду, а и увидела, не обратила бы внимания. Ее занимало лишь то, что касалось домашнего обихода — жизни, которая протекала в особняке на втором этаже. Всем, что делается внизу, на первом этаже, тем паче во дворе, ведал ее супруг Иван Артемович Валежин. Более шести лет назад, по смерти своего отца, он вступил во владение капиталом, собственным магазином Валежиных, всеми торговыми лабазами и лавками. Если бы сани, поставленные в завозню, в самом деле были гружены одним сеном, они бы ничуть не занимали Елену Павловну. Даже глядя на них, она бы не увидела их, по привычке не замечая многого из обыденной повседневности. Лучше бы ей ничего не знать…
