— Голышом! Как есть голь перекатная!..
А Домна, наварив чугунец картошки и выпроводив Юрия-большуна в школу, собралась на наряд. Уходя, наказала Марысе, все еще примерявшей ее обноски:
— Вы тут поешьте. Малышню накорми. Я, Маруся, не вернусь дотемна.
— Ага, до тёмнага, — подтвердила она, смешно и опасливо поддерживая тяжелую суконную юбку.
— Да ты не корячься, ты подпоясок лучше сделай.
— Ага, зраблю.
— Ну, ага — так и ага. Хозяйничай тут. Мне тоже робить пора.
С тем и ушла, поругивая себя за эти бесполезные наказы. Какая из нее хозяйка?
На наряд собрались сегодня дружно. Видно, весть о нашествии беженцев подгоняла.
— Дивья ли! — и сама Алексеиха удивилась. — Война и сюда пришла. Кажись, и в наших лесах не отсидеться…
Домну встречали как зачумленную: и любопытно, и страшно расспрашивать — как бы чего не пристало, чего худое не прилипло. Но Барбушиха, перескочив, как через канаву, и через свой собственный страх, все же засучила возле нее ногами, не переставая сучить и языком:
— Люди добрые, вы только подумайте! Голышом из Весьегонска прискакала. Сама видела: в одной розовой рубашонке, титьками светит. Прогуляла-пробегала все или ограбили? В Мяксу сплавать надо, в милицию заявить. Шпионка, может. Слышала я, в Череповце шпионов ловят, которые шлюзы рвут. По тыще за каждую пойманную голову дают. Право дело, плыть надо!
Домне уже не понравился и этот злоязычный интерес к чужому несчастью. У Барбушихи всегда так: соседские слезы колокольчиками позванивают. Что где ни случись, обязательно оповестит всю деревню. И что ей за радость трезвонить о том, в чем и самому-то горюну не хочется признаваться? Домна только плюнула ей под ноги, ничего не ответила. Свяжись, так не отвяжется. Барбушиха даже войну принесла в деревню с таким звоном-перезвоном, будто это свадьба нагрянула; она тогда на базаре в Мяксе была, на лодке туда плавала и воротилась с криком: «Да, бабоньки, да, война! Всех мужиков подчистую заберут, один мой Аверкий останется!» Но не сразу забрали мужиков, словно забыли про избишинцев. Зато уж всех одним днем и подмели, темной, как туча, толпой увели на станцию. А ее Аверкий и в самом деле остался. Было ему за пятьдесят, вроде как староват. Теперь он ходил по деревне красным мордастым бычком и только что не помыкивал в женском стаде. Домне становилось не по себе, когда встречала, — косил он сытым шальным глазом и все норовил чего-то сказать, а чего, Домна и не знала, потому что всякий раз опрометью пробегала мимо. Барбушиха была годов на десять моложе его, но, поговаривали, уже не баловала муженька. Донимал и его, как и всех деревенских, голод, только совсем другого рода… Права была Алексеиха, когда ему на наряде всенародно сказала: «Тебя, Аверкий, вылегчить надо. Совсем замаешься». — «Я-то бы не прочь, да как вы сами на это дело смотрите? Не пришлось бы где на стороне занимать», — ответил он с откровенной ехидцей: знал, что не посмеют такое добро собакам бросить.