Зачиналось все вроде бы дружно, а потом разнобой пошел. Не все, кто столбили участки, поставили избы. Многие, получив переселенческую ссуду, в города потянулись, многие по другим деревням у родичей приткнулись, и новое Избишино наполовину обезлюдело. А концу, который почал Кузьма Ряжин, вовсе не повезло. Потоптались, потоптались его соседи на участках, да и были таковы; один в Череповце объявился, другой в Мяксе, а Демьян-братан пошел в начальники над морем, где-то в пароходстве устроился, в Рыбинске. За то и невзлюбил его Коля-Кавалерия, что он первую дыру в деревенском посаде сделал. А дурной пример поистине заразителен. Как пошел рваться строй домов, так и затрещало по всем швам. А уплотниться, сдвинуться нельзя было: там и сям уже срубы поднимались, а Кузьма Ряжин так и дымок над крышей успел пустить.
Избишино еще не успело обстроиться на новом месте, как финская война позвала мужиков. Они, правда, все воротились, кроме Марьяшиного Клима, на постучали топорами только одно лето — на второе опять ушли, теперь уже все поголовно. Частью не успели прирубить и дворы, бани, навести палисады. Уже после сами бабы, спасаясь от кур, понагородили кто во что горазд. Но сейчас их хилые загороды поразметало осенними ветрами — еще больше стала походить деревня на цепочку хуторков. Не было нужды бегать от дома к дому по главной улице, каждый свою тропку по перелогам торил.
По этим-то заросшим бурьяном перелогам, по задворинам и побежала худая весть: беженцы! Значит, и сюда, в Избишино, докатилась война. Переполошилась вся деревня. Похоронки и до этого были, были вести из госпиталей, но чтобы беженцы… Слух о них, конечно, заносило дальним, гарью припорошенным ветром, только слух ведь и есть слух. Живых беженцев никто не видел. А тут прямо ночью, в непогодицу, нагрянули. Ой, люди, люди, слышите?! Понес эту новую весть, скорее всего, на кобыльем хвосте Коля-Кавалерия. Но и сама Домна не святая: едва растопив печку, пробежала через перелог до ближайшей соседки Марьяши, а когда неизвестно с чего заскочила злоязычная Барбушиха, указала той глазами наверх: смотри, мол, что делается. Оттуда, из-за печной трубы, выглядывали скорбные глаза, тусклые и невидящие.
— Маруся, ты не занемогла ли? — при Барбушихе и спросила, беспокоясь.
— Не-е, — послышалось с печи. — Блукала я по дорогам, устала. Ды и апрануцца нема во што. Ти не знойдете якой вопратки?
— Чего-о? — пришлось переспросить.
— Вопратки хоть якой, голая я. Апошняе в Весьегонске на хлеб ды на бульбу променяла.
Тут и Домна догадалась, прямо при Барбушихе собрала кое-что из белья, и беженка принялась одеваться на печи. Барбушиху любопытство разбирало, но надо было и других вестью попотчевать — убежала, потаенно бормоча: