Случись так, той же дорогой придется идти и Володе, но Домна почему-то больше жалела Митю. И сказала она, задержавшись на крутояре с Марьяшей, именно в расчете на него:
— Вот остатние мужики. А как подрастут?..
— Во-во, я и говорю, — подтвердила Марьяша, хотя до этого ничего не говорила. — Они вот только и остались, мужики-последыши.
Домна ступала по левому полозу, Марьяша по правому — они видели друг друга только в половину лица. У каждой что-то там еще невидимое таилось… А хотелось полной ясности в разговоре, и Марьяша наводила его на оборотную сторону, на что-то тревожное и запретное для них. Не о голодных ртах тут шла речь, не заботушка о куске хлеба — другой голод напоминал о себе… Марьяша хоть и успела нажить ораву ребят, а была-то всего на два года старше Домны. Вместе погулять им в девках не довелось, но Домна помнила, скольких парней посводила Марьяша с ума, прежде чем в толпу ее провожатых ворвался Клим. Была там сильная поножовщина, и засудили бы Клима, не наскочи он сам на нож бежавшего с севера бандюги. Так и нашли их после драки: одного с ножом в подреберье, другого с вывернутой до мяса рукой, без чувств. Кому-то и сгоряча пазганул Клим, а этому за дело — по всей России разыскивался. Не знали, судить его или награждать. Решили так: судить такого мужика не стоит, а награду он уже получил — Марьяшу. Вышел Клим победителем над всеми ее ухажерами, и Марьяша поняла: судьба. Поженились, и детки у них повалили, как ягоды с куста. Но временами и прежние ухажеры напоминали о себе. На каждом сенокосе было как на сенокосе: валили в сено всех баб подряд, а Марьяшу чаще других. Даже на последнем Климушкином покосе играла она в копне белыми встревоженными лебедями, и мужики-озорники покрикивали: «Смотри, Климентий, улетят лебеди-то!» Не улетели — сам лебедь полетел и загинул в карельских снегах… И после того кончился лебединый круг, наглухо замкнулся. Лебеди от тоски почернели, и смешно было бы звать их на весенний лёт…
— Боюсь и спросить… — осторожно курлыкнула над ухом Домна. — Клим-то как? Не тревожит ночами?
— Какая тревога! Перышки повыпадали, не поднимешься.
— Ой ли?
— Повыпадали, говорю, охвостье одно осталось. Не требуши!
И все же что-то прорвалось в поспешном ответе Марьяши, в отказе продолжать разговор. Крик последний, прощальный. Лебединая тоска. И теперь уже Домна без глядки пожалела ее, а заодно и себя, наводя на старое:
— Вот как поешь получше, и на круг пойдешь.
— Пошла бы, — после некоторой заминки глухо отозвалась Марьяша. — За кем вот только? За Аверкием? Не много ли нас будет? Капа вон кружится — не накружится, сердечная.