«Вж-жиг, лешие, ж-живы пока, вж-жиг, бабоньки, вж-жиг…»
Домна как заговоренная твердила всякую бессмыслицу, и это помогало ей держаться возле сосны. Небо куржило снежком, когда она изредка разгибалась, небо раскачивалось, как заиндевелый колокол. Она обхватывала сосну обеими руками и старалась вверх не смотреть. Сил не было смотреть вверх. Что-то отвлекало всякий раз, в праздничной выси мерещилось всякое… То сани с хохочущим на облучке Кузей мелькали под облаками, то с визгом летели, будто со снежной горки, прямо по стволу сосны шальные девки; тогда ей до слез хотелось туда, в небо, а не было мочи и распрямиться. Одно расстройство. Тихая блажь, от которой и до помрачения недалеко.
— Ты не таскай меня, солдатик, — сказала она с сочувствием. — Я пустая.
Военный все же продернул еще несколько раз пилу, и сосна качнулась верхушкой, повернулась на пне и хрястнулась в снег. Белую пыль понесло в их сторону, застило на какое-то время свет. Военный, видать, и сам был рад передышке.
— А ведь был я гармонист о двух руках, — ответил он тоже вроде бы для того, чтобы продлить это удовольствие — постоять у поверженной сосны. — Самусеев я, из-под Череповца. Не слыхали?
— Самусеев так Самусеев, — тягуче повторила Домна, зная только одно: пока говорит, можно и не работать.
Они были в лесу уже неделю, и раза два на дню этот военный налетал на них, но так и не знали — кто он. Да и сейчас как пустая передышка: Самусеев, Самусеев… Она — Домна, он — Самусеев, ну и что с того?
— Не таскай ты меня больше, — попросила она, — утаскалась я, видишь.
Но военный ничего не видел, жалости, верно, не ведал — прихватил ее цепким левым закрыльем, закружил по снегу, коршун чертов. Домна, хоть и устала, все же улыбнулась:
— Да не таскай ты, говорю. Какая-никая, а баба я.
— Вот и хорошо, вот и славно, — опять чему-то обрадовался военный, у которого оказалось такое имя — Самусеев.
Распластав заиндевелую шинель, он кружил около и вдруг ее — под крыло, под крылышко! Наказание с ним, да и только. Домна улыбалась, отходила в тепле его крыла. Чем-то хорошим дохнуло на нее от этого покалеченного мужика — вроде как Кузя прилетел с той проклятой войны и опахнул ее жгучими перышками…
— Вот калека, а живой, — кивнула она погодя Марьяше, в чем-то перед ней оправдываясь.
— Живой, — подошла Марьяша. — Турни ты его. Право дело.
Держась за концы пилы, как связанные, они побрели к соседней сосне, уже подрубленной Аверкием. Пила заходила в коре, потом нехотя вошла в твердое, заскыркала, заповизгивала. Сосна тряслась испуганно и жалостно, как перед каким-то смертным венцом.