— Пошла и ты, девка, ничего, — подбодрила ее Домна, проводила рукой.
— Пошла, пошла, — поторопила Марьяша, поджимая уже шатнувшуюся деревину.
Хряпали в вечереющем лесу сосны, постанывали. Как тени, переходили от дерева к дереву женщины. Начинали день попарно, а к концу разбредались, нарочно путали пары, чтобы выходило хоть какое-то разнообразие. Само собой это получалось, без подсказки. Да и военный влетал в чью-нибудь пару, чаще всего к Домне, да и Аверкий втирался погреться. Было Аверкию не то стыдно, не то и в самом деле холодновато. Теплей одеться нельзя, не повернешься, но и стоять на морозе много не настоишь. А напарника ему постоянного, кроме Капы-Белихи, не находилось. А Капа то варила, то хихикала, не часто ее к пиле тянуло. Аверкий больше был с топором, чем с пилой. Только когда коршуном налетал на них военный, он тоже становился к нему под крыло и уж тогда в полную силу ворочал плечами. Но военный мог поработать с налету, минут пяток, а потом не выдерживал, отходил в сторонку и здоровой рукой качал правое заплечье. Аверкию в такие минуты становилось не по себе, рычал на баб. А чего рычать? Есть сила, так клади под комель сосне. Домна не раз накидывалась на него, шпыняла злыми словами: «У, леший толстопузый! Раздался ишь. Распахтался. Нечего! Подрубай-ко поглубже». И Аверкий хватал топор с таким видом, будто хотел снести голову вредной бабе. А она, покричав, сейчас же и забывала его: чего впустую губами шлепать? От распаренного дыхания губы индевели, а потом и трескались. Прямо беда с этими губами, коростой пошли. Она и сегодня сухо облизывалась, покусывала зубами, когда военный заорал на весь лес:
— Ко-о-ончай, бабоньки! Расцелую я вас всех сегодня!
— Всех-то, поди, не сможешь, — затаенно съязвила Марьяша.
— Ничего-о! Постараюсь хоть понемножку…
Он заметался среди прикорнувших в снег лесорубок, словно хотел всех их прикрыть своими заснеженными суконными крыльями, но Марьяша зло поторопила:
— Ты не заговаривай зубы. Ты давай, чего привез.
— Вас заговори-ишь! У вас одно на уме…
На его голос потянулись женщины. Он от саней к теплу, в лесной услон — и они за ним всей гурьбой. Василиса Власьевна поохивала, Марьяша поругивалась, Капа-Белиха повизгивала перед военным, но всех единило одно: полной мерой будет мерить он или нет?
А он покопался в вещевом мешке и достал флягу:
— Сегодня вы через себя перешагнули, ну, и я через свою совесть перешагну, — побулькал он флягой. — Украл не украл, а, можно сказать, сообразил… Давай не задерживай, — первой сунул флягу Василисе Власьевне. — Ты, Власьевна, заслужила.