— Ну, я-то на родной стороне. А все же и мне есть надо. Пока вы шерсти напрядете, навяжете чего да чего еще выменяете — ноги протянем.
— Ние! Ниельзя протягивать ноги, — обычно тихая, возразила Айно. — Ноги ходить должны, виернуться должны ома коди.
— Домой? Твой ома коди сгорел, и сельга твоя сгорела.
— Ние! Ние может сгореть Ома-Сельга.
— А не веришь, сходи да посмотри, дурная ты девка…
Но, по правде сказать, Тоня и сама толком не знала, что там произошло. Когда она, бросив своего вербовщика, верхом поскакала к лесникам, дым ее встретил еще из-за скалы, это верно, но Айно со своим сыном на руках перехватила на подходе и увезла на хребтине того же коня, не оглядываясь. И все ж — дыма без огня не бывает. Чего поминать, что прахом пошло?
— Если так, беги в свою сельгу. Кому ты тут нужна. Сидишь? А-а!..
Ее крик только того и достиг, что Айно еще ниже опустила голову к пряже, а Марыся отвернулась со спицами в руках. Это совсем взбесило Тоню. Как же, и слушать не желают! Чужедомки-нахлебницы!
— Как хотите, а я из-за вас подыхать не буду, — пригрозила она с полным сознанием своего права, накинула шубейку и выскочила в сени, еще не зная, куда и зачем пойдет.
В сенях, как всегда, было полутемно. Узкое оконце едва пропускало редкий заснеженный свет. Тоня налетела на искавшую чего-то здесь куриную стаю, подняла переполох и втепалась в какую-то зазевавшуюся дуру — так и чмокнуло под злым ее валенком.
— Пропаду на вас нету!. — выхватила она из-под ноги живой еще комок и так жмякнула о стену, что курица лишь дрыгнула лапами, затихла.
Тоня посмотрела, как куры, топча друг друга, тычутся в узкий лаз, оставленный для них и для собаки в ведущих на поветь дверях, совсем осатанела от только что совершенного смертоубийства и еще одну курицу выдернула за хвост, с размаху хряпнула головой о стену. И опять только дрыгнули лапы, только дернулась поникшая голова. Куры сами себе искали в сене и соломе, в разной трухе корм, слабые стали куры. Тоня и на них озлилась, распахнув дверь, ринулась вслед. Но теперь уже и они, почуяв неладное, с квохтаньем разлетелись кто куда — на поветь, на чердак и вниз, в хлевушки. От обиды за себя Тоне хотелось мять их и крушить, да уже руки не доставали. Размахивая затихшей куриной тушкой, она пронеслась по свободному от сенных зародов настилу повети и сослепу осунулась в притрушенную сеном дыру — так и влетела в кормушку к корове. От неожиданности корова прянула мордой, мокрым, жестким языком шорканула по лицу. Будь корова поменьше, Тоня и ее бы хватила за ноги — такое уже темное зло нашло. Но корова подалась от кормушки и наставила рога. Вот так: ты ее корми, а она рогами!.. Тоня и в этом нашла худой для себя смысл. Всю неделю, оставшись за хозяйку, она задавала корм, спускала его через дыру в кормушку, а сейчас сама, как охапка сена, свалилась на рога… Было ей до слез горько. Да Тоня не плакала, не умела она плакать. Даже в горькие минуты бегства от деревни, от Кузьмы, даже во время семейных раздоров в тесных приграничных казармах, даже когда хоронила в переполненном беженцами Тихвине своего истаявшего малыша, — даже во все те лихие минуты не проронила ни слезинки. Может, камень был в груди, а может, и пустота какая. Может, дыра — вроде вот этой, в которую сейчас провалилась. На чьи-то рога постоянно налетала — у-у, проклятые!..